Все комнаты первого этажа оказались запертыми. Кто-то нацарапал карандашом на двери библиотеки «Ключ в ухе». УХО, догадался Евдокимов, учётно-художественный отдел или что-то вроде. Он поднялся на второй этаж. Там висели портреты передовиков на особом стенде – план работы Дома культуры. Среди прочего Евдокимов прочёл: «Концерт худ. сам-ти, посвящённый 20-летию подключения пряд.-нит. ком-та к центральному энергоснабжению (для работников треста), отв. Л. Максимова».

В кабинете директора горел свет. Евдокимов постучал и приоткрыл дверь.

Он застал директора в весьма неудобный момент, когда тот («Разрешите войти?») вырывал из подшивки газету.

– Можно? – повторил Евдокимов.

– А? Что?

– Я Евдокимов, – представился Евдокимов с неприличествующей моменту торжественностью. – Управление кинофикации.

Видит бог, он не хотел конфуза.

Но то ли директор был туг на ухо, то ли в голове щёлкнуло что, – он привстал, присел, снова привстал, протянул через стол руку.

– Рад. Очень рад. Рыкачёв. (Пряча газету за бюст Маяковского.)

– Я вот по какому вопросу. У вас работает Любовь Максимова.

– Любовь Максимова, – поспешно рапортовал директор, – наш молодой, квалифицированный и перспективный работник…

– Мне бы хотелось…

– Понимаю, – отвечал Рыкачёв с упреждением. – Охотно объясню ситуацию. В настоящее время все кадры отдела культуры принимают участие в выездном фестивале «Золотая осень». Не далее чем вчера они выехали в поездку по району и до сих пор там. Возвратятся лишь завтра.

Евдокимов расстроился.

– Если хотите, – продолжал директор, – я могу позвонить в Красную Горку. Не знаю, на месте или нет Максимова, но сейчас… сейчас… седьмой час… В семь у них концерт… Возможно, они в клубе.

– Пожалуйста, – попросил Евдокимов.

Директор набрал номер.

– Аллё, – строго сказал он. – Девушка! Мне пятьсот пятьдесят два на счёт сорок, – и более ласково (теперь Евдокимову): – Не секрет если, то по какому поводу?

– По личному поводу.

– Как по личному? – Но тут соединили. – Аллё! Аллё! Красная Горка? Аллё! Клуб? Это кто? Зинаида? Зинаида Васильевна, наши у тебя? Любовь с Алексеем у тебя, спрашиваю? Далеко Максимова? Дай скорее… А? Что? Нет, не читал. Про кого? Про нас? Про меня? Нет, нет, не читал… Ничего не знаю. Не читал, не знаю, нет. – Он протянул трубку Евдокимову. – Нет, нет, – повторил, бледнея, – ничего не знаю…

Настал черед Евдокимова.

– Аллё, Люба? Мне Любу.

– Это я, я слушаю (Люба), с кем говорю?

– Со мной, с Евдокимовым.

– С кем, с кем?

– С Евдокимовым.

– Евдокимов, ты где?

– Я здесь, я к тебе приехал.

– Ты приехал?

– Да, приехал.

– Как здорово!

– Я приехал, а тебя нет.

– Как здорово, что ты приехал!

– А тебя нет.

– Я буду завтра.

– Люба, я приехал к тебе.

– Как хорошо, я рада тебе, ты приехал.

– Что ты говоришь?

– Говорю, ты приехал, я рада.

– Да?

– Очень рада.

– Да, Люба, есть идея, надо посоветоваться, это не телефонный разговор, понимаешь?

– Я очень рада, что ты приехал.

– Я, Люба…

Тут их разъединили.

Евдокимов посмотрел на директора, директор – на Евдокимова. Директор был бледен, Евдокимов взволнован. Каждый думал о своём. Они растерянно пожали друг другу руки. Евдокимов вышел.

Веры, Надежды, Любови, Софии день завершился, и вот…

И вот предстояло убить почти целые сутки. Почти целые сутки ждать и томиться, не находить себе места. Думать.

Он думал: а всё-таки хорошо, всё-таки это прекрасно, что жизнь умеет быть непредсказуемой. Как замечательно, думал Евдокимов, пересекая городской парк, как необыкновенно. Обыкновенные качели поскрипывали на ветру, и в этом обыкновенном поскрипывании было что-то такое, что тревожило душу, будто напоминало о чём-то. Под забором в кустах лежал гипсовый спортсмен, свергнутый с пьедестала, – переломившийся в пояснице, он протягивал надтреснутый диск Евдокимову: «Здравствуй, ровесник!» На спортсмена падали листья.