[1, с.247], приводимая Я. З. Ахмадовым в его «Истории Чечни», отчётливо свидетельствует, что до XVIII-го века чеченский этнос ещё не освоил нижнее течение всех, без исключения, притоков Сунжи и, конечно же, значительную часть её левобережья. В то же время, карта памятников кобанской культуры [1, с.38], также приводимая Я. З. Ахмадовым, даёт ясное представление о том, что предки чеченцев – нахи – компактно проживали вплоть до правого берега Терека, и покинули эти места по причинам, изложенным нами выше. И не вина русского субэтноса – гребенских казаков, что они начали осваивать эти запустевшие места. И не вина чеченского этноса, что он начал мигрировать туда, откуда его заставили уйти много веков назад страшные обстоятельства. Ещё раз напомним, что законы этнического развития объективны, и к ним неприложимы категории вины или невиновности.

Таким образом, хозяйственное развитие, будучи в наибольшей степени результатом взаимодействия чеченского этноса с русским, а также с другими соседями, привело чеченское общество к такому периоду военной демократии (значительные рудименты которой мы наблюдаем по сей день), когда возникла настоятельная и вполне естественная необходимость поддержать хозяйственную экспансию экспансией военной. Именно на этом этапе в недрах чеченского общества начинают зарождаться процессы, только-только ведущие разрозненные родовые общины к единению, превращению чеченцев в единый народ. С целью вытеснения русских начинаются и становятся всё более частыми набеги на казачьи поселения. Нападения эти осуществляются вооружёнными отрядами, куда часто входят представители разных чеченских родов; предводитель (баяччи) выбирается из числа лучших воинов, остальные ему подчиняются независимо от тейповой принадлежности. Так появляются кристаллики новых отношений во всё ещё не знающем социального неравенства исключительно патриархальном обществе, добавляются новые штрихи к картине взросления чеченского этноса. Впрочем, нельзя не отметить, что этот чрезвычайно мучительный и длительный процесс мы наблюдаем до сих пор, наверное, в его завершающей стадии. Даже на примерах нашего времени мы видим, как тяжело чеченцу из одного тейпа подчиняться чеченцу из другого тейпа. Вот почему, очень часто, предводителями больших объединённых чеченских отрядов в период Кавказской войны XIX-го века были не чеченцы, а представители соседних горских народов. Большинство наибов, назначаемых Шамилем для военного и гражданского управления в различных областях Чечни, были людьми «со стороны» [7, с.331—332]. Можно понять, насколько легче психологически воинам-чеченцам из разных тейпов было подчиняться чужаку-единоверцу, чем кому-либо из своих земляков, ибо последний, в свою очередь, в ущерб интересам дела, обязан был, в силу родовых обычаев, всегда и во всём отдавать предпочтение сородичам по тейпу. Поступающий по-другому почитался (и даже в наше время почитается) величайшим отступником, заслуживающим сурового порицания, как нарушитель священной родовой морали. Поэтому позволить себе подобное могли считанные единицы, на протяжении жизни словом и делом заслужившие непререкаемый авторитет справедливых и непогрешимых людей. Но и в случаях, когда власть осуществлялась чужаком, чеченцы, как носители неистребимого духа личной свободы и почти абсолютного равенства всех членов общества друг перед другом, с трудом подчинялись назначаемым даже самим Шамилем наибам. Ведь, по сути дела, это были чуждые структуре чеченского общества элементы, разрушающие его первооснову – народное самоуправление.