Тем временем Солон, в отличие от дня вчерашнего, домой не спешил, а продолжал стоять на облюбованной им трибуне, молча вслушиваясь в крики молодых афинян. Он застыл, будто каталепсия сковала его. Дождь никак не прекращался. Распахнутое небо щедро поливало всех водой. Поэт весь промок. С его головы, с рук, с ног струились ручейки воды. Создавалось впечатление, словно он весь плачет, будто не только душа, но и всё его тело и одежда источают крупные слёзы. Сильный ветер бил поэта в грудь и в лицо, пытаясь согнать его с бемы. Но не для того пришёл сюда Солон, чтобы падать с камня от дуновения ветра. Когда гомон вокруг поутих, стихотворец ожил. Он медленно поднял правую руку, а затем резко, вместе с брызгами, выбросил её в сторону, стоявших в десяти шагах от него, молодых людей.

– Трусы! – язвительно крикнул он им. – И ты, Феодор, и ты, Мардоний, и ты, Антихар! Все трусы!!! И вы тоже! – на сей раз, Солон сделал выпад левой рукой в другую сторону. – И вы тоже! – вовсю вопил он, указывая обеими руками на стоявших рядом с ним друзей. – Все трусы и предатели! В Афинах не осталось достойных мужей! Арес и Афина покинули вас. Видно, вами верховодит одна Афродита. Несчастные! Уходите домой, держитесь своих жён. Спешите к уличным девкам, может они скрасят вашу безучастную жизнь. Идите и услаждайтесь горечью моих слов. Всем позор! Всем позор! – И с этими словами сошёл с камня и подался в сторону своего дома.

– Ты заблуждаешься, безумец! – возразил ему вослед Мардоний, которого Солон обозвал трусом. – Да я немедля готов взять копьё и прямиком двинуться на Саламин!

– И я! – произнес Антихар.

– И я! И я! И я! – также воскликнули многие молодые люди…

По дороге Солона нагнали его друзья-соучастники.

– Ну, как, удалось? – озорно подмигнув им, весело спросил поэт.

– В тебе, мой дорогой друг, – сказал Клиний, – пропадает лучший сатир Эллады! Ты способен переиграть всех.

– А я и впрямь подумал, что у тебя притупился разум, – включился в разговор Конон. – Особенно когда ты стал обзывать молодых трусами.

– Удивляюсь, – рассмеялся Гиппоник, – как это мужи не побили тебя камнями?

– Афины умалишённых любят, – прижмурившись, с наслаждением произнёс Солон. – Они боятся сильных, честных, справедливых, смелых и мудрых, а дурачков любят. Если умный муж говорит им правду, его сразу же начинают обвинять либо в подрыве устоев, либо в государственной измене. А с юродивого спрос невелик. Такого не только выслушают, но и накормят, оденут, положат на ночлег, обласкают. Того и смотри, скоро меня начнут жалеть, а то и кормить, – улыбнувшись, добавил он. – Как замечательно быть афинским сумасшедшим!

Друзья Солона громко расхохотались. На прощанье договорились – завтра они вновь соберутся на Агоре. Солонова затея им так понравилась, и судя по их разгорячённым лицам, всеми овладел большущий азарт.

И в этот вечер главной темой разговора во всех афинских домах являлся Солон, точнее состояние его ума. Как зараза распространилась по Аттике молва о сумасшествии сына Эксекестида. Некоторые сердобольные горожане искренне сожалели о постигшей, как они предполагали, его беде. Как же так случилось, что он впал в безумие? Они охали, ахали, взывали Афину вразумить, а Асклепия – излечить заболевшего купца. Их сочувствие выглядело искренним, добросердечным, ведь Солон, как и его покойный отец, всегда слыли людьми, достойными, уважаемыми, добродетельными. Среди афинян, у них, пожалуй, не было не только врагов, но и явных недоброжелателей. Завистники, как всегда водится, имелись, но не более того. Особенно печалились старики – сверстники солонового родителя. Они побаивались, как бы непонятная болезнь не привела к несчастью.