Можно было, конечно, выстрелить, патронов в пистолете хватало. Но мне надо было безоружным пример подать как действовать.

И – сработало! Зажгла моя искра двигатель! Я прям увидел, как отрешенная беспомощность в глазах пленных моментально сменилась лютой яростью…

Они все почти одновременно бросились. С голыми руками. Босые, избитые, в рваных солдатских рубахах – на вооруженных фашистов. Да, те стреляли, кололи штыками – но наших было больше.

Не обращая внимания на раны, на кровь, из них хлещущую, пленные убивали своих мучителей. Страшно убивали. Молотя кулаками, выдавливая пальцами глаза, впиваясь зубами в горла, мерзко воняющие одеколоном, которого немцы на себя не жалели…

Если меня спросят, что мне больше всего запомнилось в этой бойне, я скажу – звериный рык парнишки, пальцами разрывающего рот фашиста…

И запах.

Жуткая смесь вони ядреного пота, сладковатого запаха крови и грубоватого аромата этого треклятого немецкого одеколона…

Я тоже дрался. Экономя патроны, ткнул стволом в морду какого-то фрица, чуть большой палец себе не вывернул. Но почувствовал рукой, как ствол проламывает кость за выбитым глазом, так что выстрел сэкономил. Другому рукоятью пистолета в подбородок наотмашь заехал. Тоже нормально вышло, нокаут.

А вот третий меня чуть штыком не пропорол, сволочь… Но – повезло. Мне. А не невысокому парнишке из моего отряда, который под штык поднырнул и на всю длину принял его грудью. И осел мешком на землю, схватившись за ствол и не давая фрицу выдернуть винтовку. Тот по инерции вперед шагнул – и тут я его по горлу ножом и полоснул, который до этого под немецким кителем прятал и про который только сейчас вспомнил. А парнишка тот глянул на меня снизу, прохрипел:

– Живи, командир… За Родину отомсти…

И умер, уставившись стекленеющими глазами в небо, черное от чужих самолетов…

К счастью, у фашистов не было автоматов, только винтовки, а единственный пулемет молчал. Те, кто был рядом с ним, уже умерли, а конвоирам было не до него. Надо признать, дрались они яростно – но куда им было до ярости пленных, которых они обрекли на смерть.

Через несколько минут все было кончено. Немцев просто разорвали голыми руками…

Но дорогой ценой.

Из моего отряда в живых осталось шестеро. Из бывших пленных – треть. Все в крови, своей и чужой. Несколько человек ранены, двое тяжело. И все на меня смотрят…

А я далеко не всесилен, хоть и из будущего. Если в немецкой форме еще имелся шанс и фрицев подчистить неслабо, и разведать, что там «Аненербе» задумало, то теперь был лишь вопрос очень недолгого времени, когда немцы зачистят нас.

Я не винил тех, кто открыл стрельбу и погиб смертью храбрых. Скорее всего, на их месте я поступил бы так же. Но я был на своем, с неподъемным багажом боевого опыта за плечами, привыкший просчитывать целесообразность каждого шага, который на войне в любую секунду может оказаться последним. Поэтому оставалось лишь признать, что моя задумка провалилась… Провалилась по тому сценарию, который я расписал для нее.

Значит, нужно было задействовать новый.

Но сначала я должен был что-то сказать тем бойцам, что смотрели на меня с надеждой…

Увы, не было у меня для них решения. Хотя… Почему нет?

Вариант с переодеванием больше не прокатил бы – униформа практически всех мертвых немцев была залита кровищей. Оно и понятно, когда живое человеческое тело рвут на части, по-другому и быть не может.

Но там, неподалеку от пулемета, стоял грузовик, на котором, по ходу, приехала расстрельная команда. Маловат транспорт для тридцати с лишним человек, но жить захочешь – потеснишься. А еще невероятным образом уцелела штабная машина. Лишь по крылу осколок царапнул, а в остальном без повреждений.