Салман показал на черный зев подвала, я спустился первым, прикидывая, не здесь ли общий могильник?

Бандюга спустился за мной, молотка в руках у него не было, а автомат болтался далеко за спиной. Он пошел вперед по гнусно-мрачному земляному лазу, пахнуло вековой плесенью, шампиньонами и молодыми крысами. Мы прошли шагов десять или пятнадцать, пригибаясь все ниже и ниже. «Просторная могилка!» – подумал я, принюхиваясь. Наконец впереди забрезжило. Мы очутились под бревенчатыми сводами, нора наподобие землянки. Да-да, в три наката. Свет пробивался сквозь длинную и узкую щель-бойницу. В этой яме сидели на табуретках Шамиль, уже знакомые мне сириец Джамаль, хмурый пакистанец Алихан и лицо русской национальности, побитое то ли ударами, то ли оспой – сплошь бугристое. У таких людей ломовой характер сочетается с безнадежной внутренней потребностью стать наконец порядочным. На шее у него болтался «АКМ», на котором отдыхали огромные, в синей живописи руки.

– Очень захотели найти меня? – спросил Раззаев. – А я только что послал к ишакам ваших парламентеров. Они предлагали ультиматум. Чтобы мы сдались…

Только сейчас, когда лучи солнца сквозь бойницы брызнули на лицо Шамиля, я удивился буквально фатальным переменам в нем. Совершенно незнакомый человек стоял передо мной. Камуфляжный костюм, черный тулуп – эта привычная одежда давно выела глаза. Раззаев изменился внутренне, а значит, по воле Всевышнего должна измениться и душа. Исступленная вера в победу, ненависть и презрение к врагу наложили на лицо отпечаток неистовости, монашеской отреченности, впалые скулы, черная поросль неухоженной бороды, глаза, сжигающие его самого…

О чем он думал, страдал ли или давно отдал свою жизнь на откуп Аллаху, посчитав, что получена индульгенция на «священный террор»?

– Да, – ответил я, – мне бы хотелось позвонить своему редактору.

– Пожалуйста, вот аппарат, – вежливо показал на телефон спутниковой связи Раззаев. – Только боюсь, что вы не успеете.

– Почему? – искренне спросил я.

Раззаев посмотрел на часы:

– Люблю точное время, когда минутная стрелка доползает до двенадцати… Итак, господа журналисты (тут я увидел выползающего из темного угла паренька с широким чулком вместо шапки на голове), ровно через три минуты начнется небывалое в истории побоище. Да, мы отказались сдаваться без всяких условий, и теперь все станут свидетелями так называемых жестких мер.

Ох, и поднаторел Шома в ораторском искусстве… Сказал бы он, сколько душ загублено по его вине.

Тем не менее я быстро воспользовался телефоном. Трубку долго никто не брал, и я уже усомнился в том, что переговорю с редактором, как послышался родной голос:

– Володька, ты? Говори, что нового?

– Встречался с заложниками. Содержат их нормально. Благодарны за хорошее отношение. Говорят, что делятся с ними последним куском хлеба…

– Ясно… – пробурчал за тысячу километров Сидоренко. – Синдром благодарного раба, которого оставили в живых…

– Видел и милиционеров, – продолжил я и тут вспомнил о переданной записке. Но я не мог ее даже достать – не то что прочитать. Что в ней написано? Все что угодно – в том числе и прямая провокация свихнувшегося от страха человека. Но в это не хотелось верить.

И тут по небу прокатился тугой звук, разжимая пространство, распарывая неестественную тишину застывшего села. Шамиль глянул на часы:

– Все точно по расписанию. Господин Раевский, артподготовка федералов к вашим услугам. Пишите, запоминайте.

Мой шеф в трубке тоже услышал выстрел из орудия.

– Что это? – спросил он.

– Вероятно, артподготовка, – ответил я.

Какое-то мгновение Владимир Михайлович молчал, потом буквально закричал: