Джек Спунер ошарашенно пялился на замолчавшую Генриетту. В голове мальчишки не укладывалась и половина из рассказанного ею. Вот так дела! Это что ж выходит, что хозяева Генриетты просто-напросто по-дружески сбагрили свою няньку в жадные загребущие лапы этого общеизвестного человека, который, оказывается, псих ещё похлеще тех, кого он лечит?!

Видимо на изумлённом лице Джека всё читалось настолько открыто, что Генриетта, грустно улыбнувшись, сказала:

– Да, Джек, мои хозяева подарили меня своему наилучшему друг. Словно я какая-то вещь. Будто я была их рабыней, которую можно продать, обменять или же… подарить. Но самое страшное было даже не это. И не то, о чём мне тогда подумалось. Я-то с перепугу решила, что меня продали в какой-то бордель и теперь мне уготована судьба вечной шлюхи! Как же я тогда проклинала свою внешность… Да я была готова вырвать на себе все волосы и исцарапать всю кожу… Я чуть ли не начала биться от отчаяния головой о стену. Но тут я увидела, что стены в моей тюрьме отделаны мягким поролоном, о который при всём желании ничего не разобьёшь. Никаких окон, одна лишь железная дверь с зарешечённым окошком, и тусклая электрическая лампочка под серым бетонным потолком. О, во мне что-то щёлкнуло, и я начала складывать два и два. Я вспомнила и взгляды доктора Аткинса и свои уснувшие страхи, да и моя тюрьма больше походила на палату для душевнобольных…

– Так и оказалось. Я не знала, сколько прошло времени, день сейчас или ночь, но ждать мне пришлось недолго. Вскорости ко мне в камеру наведался сам доктор Аткинс и популярно объяснил, где я нахожусь. И вот тогда я окончательно поняла, что влипла, и что бордель, даже самый завшивленный и грязный, был бы куда как лучшей альтернативой этой ужасной лечебнице.

– Я даже не могу представить, что ты тогда испытала, – сочувствующе сказал Джек. Он поднялся на ноги и подсыпал в затухающее чрево печи пол ведёрка угля. В лицо дохнуло воспрянувшим жаром. – Не слишком жарко?

Генриетта, сидевшая в опасной близости от приоткрытой печной дверцы, отрицательно помахала златокудрой головой:

– Всё хорошо, Джек. Я так устала… Так устала постоянно мёрзнуть, что теперь никак не могу согреться. Но спасибо, что заботишься обо мне. Что спросил.

– Да пустяки, – вальяжно бросил воришка, укладываясь обратно на матрац. – Не томи, Генри, рассказывай дальше. Признаться, тебя заслушаться можно. Я верю, что ты и впрямь была неплохой нянькой. Хотел бы и я, чтобы мне такая цыпа, как ты, в детстве сказки на ночь почитывала! Ну, ты поняла, в общем…

В голосе Спунера не было ни малейшего смущения. Однако Генриетта давно разучилась краснеть столь двусмысленным шуткам, поэтому спокойно продолжила:

– Начались, наверно, самые ужасные дни в моей жизни. Я томилась в оббитых поролоном стенах, словно приговорённый к казни преступник в камере-одиночке. Мне исправно приносили еду и воду, меняли ведро… Я потеряла счёт часам. Да и как иначе? В норе без окон, где постоянно горит, не выключаясь, свет, ты быстро теряешь чувство времени. Мне казалось, что я провела в этом заточении месяцы. Хотя, как выяснилось потом, Аткинс держал меня под замком всего две недели. Всего! Сейчас я сравнительно легко говорю об этом. Но поверь, Джек, провести две недели в подобных условиях, дрожа от постоянного страха, просыпаясь от каждого шороха и сходя с ума от безысходности и безызвестности… Это действительно верный путь к сумасшествию. И этот свет… тусклый, жёлтый свет, который горит постоянно. Как же мне хотелось разбить эту ненавистную лампочку. Но я не могла достать до потолка.