По окончании представления вошли камергеры с золотыми жезлами и пригласили гостей в столовую. Огромный стол, сервированный по-английски, весь был заставлен редкостными цветами и блестел дорогим хрусталем и массивным серебром. Рассказывали, что радушный хозяин ничего не пожалел, чтобы как можно лучше принять гостей, – повара были из Калькутты, а фрукты и провизию привезли из Бомбея.

Верный обычаю страны и свято чтя религию предков, запрещающую разделять трапезу с неверными, принц не сел за стол с гостями, и только когда обед близился к концу, вошел в столовую; следом за ним слуга нес на подносе золотой кубок. Наполнив кубок шампанским, принц высоко его поднял и громко провозгласил:

– Миледи и джентльмены, за здоровье нашей всемилостивейшей государыни королевы Виктории!

Словно электрический ток пробежал по зале. Все встали как один и с возгласами «да здравствует королева!» подняли свои бокалы.

– За здоровье генерала Вейлера, – провозгласил опять принц, – и за доблестную его армию!

В ответ на эту здравицу раздалось троекратное ура. Были и другие тосты, также сочувственно принятые. Генерал Вейлер в свою очередь предложил тост за здоровье любезного хозяина, «надежду молодой Индии». Наконец очередь дошла до Буркьена; он нехотя встал и, бросив выразительный взгляд на принца Дунду, произнес, отчеканивая каждое слово: «Господа, за забвение прошлого и за лучшее будущее!» В ответ на этот тост раздались жидкие аплодисменты. Майор Патерсон наклонился к соседу и шепнул: «Хорош Буркьен, а еще француз!» И сам поднял бокал за здоровье дам Англии и Индостана. Этот тост был сопровожден громом аплодисментов.

Тут веселые звуки оркестра известили гостям о начале бала. Не ошиблась, видно, Берта, когда говорила, что праздник будет полуевропейский-полуиндусский. Гости перешли в большой зал, и вскоре счастливые пары понеслись в вихре вальса.

Лишь один Буркьен не разделял общего веселья. Прислонившись к мраморной колонне, он печальным взором глядел на блестящую молодежь, беззаботно отдававшуюся: веселью. Вдруг кто-то прикоснулся к его плечу.

– А вы, сирдар Бурхан, почему не танцуете? – любезно спросил принц.

– Не к лицу мне веселиться, – ответил Буркьен. – Да и не такое теперь время.

– Что вы хотите этим сказать, сагиб? – с живостью спросил Дунду.

– Вы и без меня это отлично знаете. Пока мы здесь беззаботно веселимся, над старой Индией собираются темные тучи. В воздухе так много скопилось электричества, что вот-вот разразится гроза. Каждый день приносит предсказание одно мрачнее другого, и надо только удивляться слепоте нашего правительства, не сознающего близости опасности. Право, есть отчего прийти в отчаяние.

– Ну, это вы напрасно говорите, сагиб. Уверяю вас, все ваши страхи плод расстроенного воображения. Решительно не понимаю, в чем вы видите мрачные признаки. Уж не пресловутые ли лепешки тому виной? Помните те самые, о которых так много говорили и смеялись у генерала Вейле-ра… Поверьте мне, владычество англичан так упрочилось, что ничто не в силах поколебать его. Разве вы можете хоть одну минуту сомневаться в преданности Англии наших вождей? И разве я сам – сын Пейхвахов не смирился перед англичанами и не заявил открыто перед всем народом, что никогда не буду против них враждовать? Не присягал ли я еще на этих днях в верности королеве Виктории и в знак нерушимости клятвы не возлагал ли рук на голову священной коровы? Нет, нет, не тревожьте себя напрасными сомнениями, – ваши дети могут спокойно веселиться.

Буркьен недоверчиво покачал головой.

– Не сомневаюсь в вашей верности, принц, – ответил он, – но этого еще недостаточно, чтобы рассеять мои опасения. Смейтесь сколько вам угодно над таинственными чапати, но для тех, кто умеет вникать в смысл событий, они полны грозного значения. Кроме того, я получил известия гораздо более тревожные, прямо-таки удручающие, и положительно отказываюсь понимать, как может генерал Вейлер оставаться спокойным.