На соседей соседи наточат ножи.
За державную спесь благодарный народ
Императора славит… покуда он жив.
А помрёт – откопают, возложат вину
И за ложь, и за кровь, и за собственный бред,
И за то, что поэты воспели войну
В эти мрачные годы трусливых побед.
Письмо Моисею
Шалом, шалом, привет тебе, Моше!
Ту землю, что искал, нашёл ты ныне?
Во сне всё чаще плачет о душе
Твой блудный сын, оставшийся в пустыне.
Теперь короче дни, длиннее ночь,
А в остальном – обычная картина:
Здесь мой оазис, здесь жена и дочь,
Волы, ослы и прочая скотина.
Здесь моего шатра немая тень.
Здесь лишних сорок лет живу на свете.
А если нам назначен Судный день,
То так ли важно, где его мы встретим?
Мне говорили, что тебе видней
От прочих всех сокрытое до срока.
В пустыне, как известно, нет камней,
И это очень кстати для пророка.
Но я упал и руки распластал,
И берег свой обрёл, подобно Ною.
Мне повезло: ты для меня не стал
Посредником меж Господом и мною.
Все, кто ушёл – в песках лежат давно,
Убитые смертельным переходом.
А я вот жив… Увы, мне не дано
Перед кончиной быть с моим народом.
«Не нам костёр в тумане светит…»
Мой костёр в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Я. Полонский
Не нам костёр в тумане светит,
Напрасный труд – во тьму кричать.
Нас потому никто не встретит,
Что просто некому встречать.
Дымятся за спиной руины,
Но только снова поутру
Разбудит нас напев старинный,
И искры гаснут на ветру.
Мой возраст
Нашей дружбой мы оба богаты вполне,
И она нас надёжно хранит,
Но не надо про разницу в возрасте – мне,
Кто ровесник седых пирамид.
Кто к песку припадал, по барханам влача
Скудный скарб, с верой дом обрести,
И кого согревала меноры свеча,
Если холод пронзал до кости.
Были злыми наветы и колья остры
У спешивших на каждый погром,
И веками горят инквизиций костры
В несгораемом сердце моём.
Я отнюдь не вчера появился на свет
И признаться могу без затей,
Что я старше тебя на две тысячи лет
И на целое море смертей.
Сколько звёзд в небесах, ты попробуй, сочти,
Сколько в жизни потерь и разлук…
Так что рядом со мной ты – младенец почти,
Мой покрытый сединами друг.
«Меня здесь нет…»
Меня здесь нет.
Я в том разбитом доме,
Где прадед был зарезан при погроме.
В той мерзлоте,
Где стынет много лет
Свинцом в затылок вычеркнутый дед.
В чужом краю,
Где в воздухе змеится
Дахау дым и пепел Аушвица.
А здесь – не я,
А я в мирах иных,
Где не найти свидетелей живых.
Но ангел смерти
Огненным крылом
Там осеняет память о былом.
Амнистия
Всё совершится в лучшем виде:
отмерят долгожданный срок —
и всем простится. Даже Фриде
не будут подавать платок.
И письма разошлют по ЖЭКам:
о прошлом поминать нельзя.
А палачи предложат жертвам:
«Возьмёмся за руки, друзья!»
Взовьётся фейерверк ночами,
нас всех поздравят горячо,
и те, что на меня стучали,
мне сообщат: и я прощён.
За что? Ах да, мы ж побратимы
и дурака, и подлеца…
Ну, хоть за то, что нетерпимый,
не толерантный до конца.
Что с негодяем был неистов,
а с трепачом – брезгливым был,
и звал фашистами – фашистов,
чем беспричинно оскорбил.
Не признавал безмозглых правил
(дурной пример, нехорошо!),
и власти подлые не славил,
а хлопнул дверью – и ушёл.
Не возжелал со злом брататься,
не захотел по-волчьи выть.
И радость реабилитанса
не заслужил, но так и быть…
…А на крыльце искрился иней.
И снег похрустывал в горсти.
И я амнистии не принял.
И не прощён. И не простил.
«Голоса то, рыдая, смеются…»
Голоса то, рыдая, смеются,
То, смеясь, переходят на крик.
Вновь дорожные песни поются
О разлуках и встречах чужих.
Не зовут. Не подводят итоги.
Не пытаются взять на испуг.
Только сердцу шепнут про дороги,
Где не будет ни встреч, ни разлук.
За временем
любви
«Никто не ведал, что нам суждено…»