Он попросил своего друга найти мастера, который бы справился с непоседой, которого он привел, вызвав странное выражение лица у всех тех, кто частенько бывали здесь и попивали кофе с прекрасной выпечкой, в ожидании своей очереди подправить прическу, бородку или усы. Здесь стояла своя, аутентичная атмосфера, где поход к парикмахеру – не являлся первичным, а лишь дополнял эту обстановку, пропитанную запахом только что выпущенной газеты – купленной у юнца на переулке, и чем-то еще. Так было не только у Бориса Моисеевича, это характерная черта того времени, исчезавшему с стремительной скоростью. Такой обстановки уже не будет никогда, все станет куда прозаичней.

Оставив мальчика, без пояснений – показав непонятный для чужих жест, Евгений сообщил, что ему нужно отойти на часок, а затем он вернется и заберет мальчишку, а если немного опоздает – то попросит угостить его чем-то, и за это позже заплатит. Да и едва не забыв, уже на выходе сказал, что прическу делать на свое усмотрение, так как ни он, ни естественно его патлатый, с свисающими до плеч волосами, подопечный, не разбирались в этом сложном деле.

Рука болела нещадно, но он не подавал виду, с легким шагом, словно молодой человек, скорейшим образом направился домой. Минут через пятнадцать он был уже в квартире. Взял ключи, спустился в погребок – да, в его доме он был, где помимо пустой тары, где с трепетом нашел упрятанную между пустыми бутылками вина маленькую бутылочку, вроде бы с нашатыря, внутри которой оказался кристаллический порошок белого цвета.

Он применял его уже на протяжении двух месяцев – после сильнейших болей, овладевающих его руку, и норовящих лишить его работы, которую он так не хотел терять. Это был морфий. Он взял шприц и развел с ранее подготовленной водой, в нужной концентрации, сделал себе инъекцию чуть ниже плечевой области, облизнулся в предвкушении счастливого облегчения. Он успел добежать, так как малейшая отсрочка очередной инъекции грозит нестерпимыми болями в мышцах, суставах, внутренних органах, кровавым поносом, рвотой, нарушениями дыхания и сердечного ритма, фобиями и страшными видениями.

В скором времени, как только инъекция попала в его кровь, боль постепенно стала уходить, давая неким образом мифическую эйфорию. Тот доктор, назначивший ему морфий, забыл сказать одно – нельзя было применять его так, как это делал капитан, не знавший о губительном влиянии этого наркотика, который для него был лишь анестетиком. Морфин гулял по миру и всегда приводил к быстрому привыканию.

Очень быстро он покорил и капитана, хотя это он еще не осознавал, думая, что таким образом лечит боль. А боль то была фантомной. Примерно как месяц он перешел в первичной стадии наркомана – человеком, имеющим зависимость. Зачем он продал ему так много порошка, не знает никто. Это был суррогат, который еще больше усиливал эффект, чем условный «морфий». Он побледнел, откинулся на кресле, его зрачки были сужены – в таком состоянии он просидел с полчаса, его дыхание и сердцебиение замедлилось, он почувствовал удовлетворение своего знойного желания прекратить болезненные ощущения. Непонятно, почему он так и не обратился повторно к врачам, ведь он же сам должен понимать, что лечение не есть анестизирующий эффект. Но увы, вокруг не было знающих понимающих, а он медленно и верно начинал себя убивать.

Одновременно с этим, нарастающее желание курить у мальчика, вырывалось из его тела. Шел четвертый день, когда он перестал употреблять свое утешающее средство, имеющее такое же страшное и коварное влияние, как и вышеуказанный морфий. Повезло и у него. После подстрижки его угостил заядлый курильщик, который все время, пока Ванечка находился в кресле, обольщал его нюх запахом свежего и «вкусного» табака, сигареты, которую он провокационно раскуривал, затмевая его маленький и глупый мозг, принуждая думать только над тем, когда он вырвется из под опеки совершенно не нужного его парикмахера, а вел он себя раздражительно, ощущая запах табачного дыма. Мастер даже оскорбился таким поведением, перестал пытаться успокоить ребенка, не понимая, что на самом деле является красной тряпкой для быка из испанской корриды. Он лишь строил гримасы в зеркале, все время мешая человеку сделать свое дело. И да, его боги услышали его мольбу, его угостили – без всякого зазрения совести со стороны «угощавшего» и он был безмерно благодарен, получив длительным воздержанием мощнейшее удовольствие, и казавшуюся приятной слабость в ногах.