Когда дверь закрывается, я откладываю подушку в сторону, складываю буквы от игры в коробочку и привожу кровать в горизонтальное положение. Драгоценные минуты без мамы продолжают омрачать звуки из-за стенки. Трек играет в четвертый раз.

Странное дело, если задуматься. Палата № 1 защищает меня от микробов, но совершенно беспомощна перед музыкальным трэшем из-за стенки.

Что она там вообще делает? Соседку не слышно, потому что Гага глушит даже мысли в моей голове, но, наверное, она валяется на кровати и подпевает. Палата № 2 выглядит так же, как моя. Я знаю, потому что раньше в ней лежал. Там такой же шкаф, такой же санузел, даже стены и жалюзи такого же цвета. Только планировка как бы зеркальная. То есть, мы сейчас лежим голова к голове, если не считать разделяющих нас шести сантиметров стены.

Дальше по коридору – еще шесть одноместных палат, за ними – восемь двухместных. Я успел полежать в каждой. Начиная с февраля, когда мне поставили диагноз, мне пришлось бывать здесь частым гостем, пока я проходил индукцию, консолидацию, профилактику и поддержку. После каждого цикла химиотерапии мама везла нас обратно домой, за полтысячи километров, где я отдыхал и даже ходил день-другой в школу, хотя было ясно, что экзамены я все равно пропущу. Потом мы ехали обратно в Перт, и меня определяли в первую свободную палату. Так мы и мотались туда-сюда, как маятник. Надеялись, что химия поможет, и конец наших мытарств уже близок. Но увы.

– Все, что сложно починить, нужно просто заменить! – бодро заявила доктор Анета, когда мы пришли к ней с рецидивом. С этими словами она взяла ярко-желтый маркер и отметила в журнале дни с 18 ноября по 22 декабря, а затем взяла ручку и записала: «Зак Майер – трансплантация костного мозга. Палата № 1». Тогда же она объяснила, что первые восемь-девять дней уйдут на очередной цикл химии, который подготовит меня к пересадке. День пересадки называется «День 0», с которого начинается период строгой изоляции – для прививки клеток и восстановления в безопасной среде. Пять недель не выходить из палаты! Даже в тюрьмах строгого режима больше свободы передвижения!

Доктор Анета развела руками и надела на ручку колпачок:

– Зато к Рождеству будешь дома.

До лейкемии мне было сложно усидеть на месте даже пару часов, куда там целый день. Все самое интересное было снаружи: футбольная и крикетная площадки, пляж, ферма. Даже в школе я всегда садился у окна, чтобы видеть, что пропускаю.

– В первой палате лучший вид из окна, – добавила доктор Анета, будто это могло меня утешить. Или будто у меня был выбор.

Гага замолчала, и я аж замер от неожиданности. Пару секунд не слышно ничего, кроме привычных звуков – журчание капельницы, гул холодильника. Не удивлюсь, если соседка решила сделать паузу, чтобы посчитать квадратики обшивки на потолке. Я мог бы ей подсказать: их восемьдесят четыре штуки, как и у меня. Я их пересчитал в первый день. Два раза, чтобы убедиться, что не ошибся.

Говорят, что метотрексат убивает. Но в сравнении с этой песней он – ничто, а я вынужденно слушаю ее восемнадцатый раз. Медсестры торчат на еженедельном совещании, так что помощи ждать неоткуда. Кем надо быть, чтобы слушать один и тот же трек восемнадцать раз? Пардон, уже девятнадцать. Случай явно психический. Может, в приемной ошиблись отделением? Или она там думает, что Гага способна разрушить ее раковые клетки заодно с моими нервными?

Пожилые пациенты так себя не ведут. Они уважают соседей. Билл иногда довольно громко слушает трансляции с собачьих бегов, но «довольно громко» – не то же самое, что «оглушительно». Еще у Марты противный высокий голос, и это бесит, если она начинает трещать без умолку, но это случается не так уж часто, только после лишней чашки ройбуша.