Первая моя мысль наутро – надо возвращаться в Париж. Причина более чем уважительная, и организаторы дискуссии поймут меня: дороги обледенели, пробки чудовищные, правительства Франции и Испании убедительно рекомендуют до конца недели не пользоваться автотранспортом, поскольку велик риск попасть в аварию. Положение еще хуже, чем вчера. Утренняя газета сообщает, что на другом отрезке магистрали застряло 17 тысяч человек, поднятые по тревоге части гражданской обороны пытаются доставить им продовольствие и одеяла, поскольку у многих машин уже кончилось горючее и, стало быть, не работает отопление.

В отеле мне объясняют, что если я ВСЕ ЖЕ ДОЛЖЕН ЕХАТЬ, если это – вопрос жизни и смерти, то ехать лучше в объезд, по узкой проселочной дороге. Это – лишних два часа, и никто не знает, в каком состоянии покрытие. Но я инстинктивно решаю двигаться по автостраде: что-то словно толкает меня вперед – на скользкий бетон, ко многим часам покорного стояния в пробках.

Может быть, это «что-то» – название городка, в который я направляюсь: Витория. Может быть, мысль о том, что я чересчур привык к комфорту и утратил способность принимать нестандартные решения в критических ситуациях. Может быть, энтузиазм людей, в эту самую минуту восстанавливающих кафедральный собор, построенный много столетий назад, – именно для того, чтобы привлечь внимание к их усилиям, и пригласили нескольких писателей на «круглый стол». А может быть, то самое, что заставляло конквистадоров повторять: «Плыть – необходимо, жить – не обязательно».

Вот я и плыву. Потратив много времени и много нервов, прибываю в Виторию, где меня ждут люди, нервничающие еще сильнее. Говорят, что подобного снегопада не было последние тридцать лет, благодарят за то, что я все же пробился, а теперь надо следовать официальной программе, которая включает в себя посещение собора.

Девушка с каким-то особым блеском в глазах начинает рассказывать мне его историю. Вначале была стена. Потом ее использовали для постройки часовни. Прошли десятки лет, и часовня превратилась в церковь. Минул еще век, и церковь стала готическим собором. Он познал мгновения славы, потом начал кое-где разрушаться, потом какое-то время пребывал в забросе, пережил не одну перестройку, исказившую его структуру, и каждое следующее поколение считало, что уж оно-то решило задачу, – и перекраивало первоначальные замыслы. И с течением лет тут пристроили стену, там убрали балку, где-то еще укрепили опоры, а витражи то закрывали, то открывали вновь.

Собор же перенес все.

Я прохожу вдоль его каменного остова – нынешние архитекторы уверяют, что нашли наилучшее решение. Повсюду металлические опоры и крепления, собор – в лесах, грандиозные планы на будущее, сдержанная критика того, что сделано предшественниками.

И вдруг, когда я остановился посреди центрального нефа, меня осенило: собор – ведь это же и я сам, и каждый из нас. Мы растем и меняем очертания, мы обнаруживаем в себе слабости и недостатки, требующие исправления, и не всегда находим наилучшее решение, но, несмотря ни на что, пытаемся стоять прямо и правильно, оберегая не стены, не окна и двери, но пространство внутри – пространство, где мы лелеем и чтим все, что нам важно и дорого.

Да, это несомненно: каждый из нас – храм. Но что заключено в пространстве моего храма?

Эстер. Заир .

Она заполняет его. Она – единственная причина того, что я еще жив. Я оглядываюсь вокруг и понимаю, почему сейчас я стою в центральном нефе, почему мчался по обледенелой автостраде и томился в пробках – для того, чтобы помнить, что надо ежедневно перестраивать себя; для того, чтобы – впервые в жизни – признать: я люблю другого человека больше, чем самого себя.