Надо обратить внимание и на озвучивание «эстетической» и «антиэстетической» частей стихотворения. Первая часть поразительно музыкальна, откровенно романсна, что и определило песенную судьбу стихотворения. Пожалуй, один из самых звонких, певучих, песенных звуков в языке – «л». Так вот, четыре с половиной строфы до катастрофы содержат 21 такой звук, а четыре с половиной строфы после – всего 11. Конечно, Некрасов делал это не нарочно, а интуитивно, но даже сочетания с «л» подобраны такие, которые звенят и переливаются (пл – гл – оло, особенно часто – гл: глядишь, загляделся, заглядеться, смуглой, полукруглой, глазок, взгляд). Это музыка колокольчика, который, кстати, ни разу не упомянут Некрасовым, а остался на уровне звукообраза.

Достаточно очевидна работа с ассонансами (у):

Все это накладывается на бесконечные внутренние рифмы (в этой строфе – «проби» – «брови» и т. д.) и аллитерации, образуя действительно нечто звенящее. Вот, например, следующая строфа, насквозь прошитая внутренними созвучиями:

Нельзя сказать, что вторая часть озвучена хуже, но музыки колокольчика в ней нет, хотя внутренних рифм хоть отбавляй:

Сочетания звуков «перед – перет – веред» стали бы образцом звукописи и в ХХ веке. То же самое можно сказать о хлюпающем сочетании «схор – сыр» в строке «И схоронят в сырую могилу…» А звук «у» в строках

звучит уже не как песня хмельного ямщика, а как похоронный вой.

Концовка стихотворения (две последние строфы) представляет собой любопытнейший исход «противочувствия» (это слово любил употреблять в применении к литературе Л. С. Выготский) восторга надежды и горечи безнадежности. Некрасов не зовет героиню преодолеть судьбу, а советует смириться, для этого даже используя повелительное наклонение («не гляди», «заглуши»):

Этот восклицательный знак (единственный в стихотворении) должен нам сообщить кое-что об отношении автора к героине. Вряд ли он торжествует по поводу грядущей победы смерти над молодой и красивой жизнью, вряд ли злорадствует, скорее сам заглушает восклицанием собственную тоску, тревогу и невозможность вмешаться и помочь. В сущности, он констатирует необходимость смирения, но смиряется ли с неизбежностью сам? И каково его отношение к тройке (кстати, «бешеной»), ямщику под хмельком и позеру корнету? Что за последним многоточием? Здесь мы вступаем в область догадок, а чтобы выйти из этой области, обратимся к одной из самых известных троек в русской литературе – гоголевской птице-тройке-Руси. Как соотносятся гоголевский и некрасовский образы? Гоголь увлекся полетом, забывая, возможно, намеренно, о Чичикове в тройке. Некрасов обратил внимание на тех, мимо кого эта тройка проносится. Тройка – поэзия русской жизни. Но поэзия проносится мимо, и Некрасов предпочитает остаться с теми, кто вне этой поэзии, чтобы извлечь поэтическое из области заведомо грубой прозы.

Рассматривать стихотворение «На железной дороге» А. А. Блока вне некрасовской «Тройки» и – шире – некрасовского влияния совершенно бессмысленно, хотя сам Блок указывал в качестве литературного ориентира на «Воскресение» Л. Толстого (без «Анны Карениной» дело, впрочем, тоже не обошлось). Влияние сказалось не только на уровне сюжета и образов, явно отсылающих нас к «Тройке», но и на уровне рифмы. Дактилические рифмы у Блока довольно редки, в то время как Некрасов, можно сказать, «специализировался» на дактилических рифмах, что отмечал еще К. И. Чуковский в книге «Мастерство Некрасова».