Обе оконечности этого как бы треугольника возвышаются в Мадрасском президентстве по обеим сторонам, направо и налево города Куимбатура в виде двух восклицательных знаков. Словно два гиганта, часовые, поставленные природой сторожить вход в ущелье, стоят эти два остроконечные пика, увенчанные зубчатыми скалами на подножии из зеленых лесов и с бедрами, вечно укутанными в облаках да сизых туманах. То остроглавые горы, прозванные в местной англо-индийской географии «Тенерифами» Индии, Нильгири и Муккартебет. Первый, то есть Тоддабет, возвышается на 8760 футов, другой на 8380 футов над морским уровнем.

В продолжение столетий обе эти вершины, особенно от Рангасуами, возвышенности самого грозного издали вида, слыли в народе за горы, недосягаемые для простых смертных. Давно уже такая их слава перешла в местные легенды, и вся эта страна считалась в народном суеверии за область священную и потому заколдованную, переступить рубеж которой, даже нечаянно, было бы святотатством, достойным смерти. То, де, обитель богов и высших дев (див). Там сварга (рай) и там и нарака (ад), полный «азуров» и «пизачей».[10] Таким образом, под охраной религиозного поверья Нильгири и Тоддабет оставались в продолжение долгих веков совершенно неизвестными остальной Индии. Тем менее в те далекие времена «достопочтенной» (Right Honourable) Ост-Индской Компании, то есть в двадцатых годах нашего столетия, могло прийти в голову кому-либо из европейцев исследовать замкнутую со всех сторон внутреннюю местность в горах; не потому, чтобы кто из них верил в поющих духов, а потому, что веря в недосягаемость их высот, никто и не подозревал, чтобы там находившись столь прелестные уголки, тем более кем-либо обитаемые, кроме диких зверей да змей. Редко бывало, когда англичанин-спортсмен или охотник из евразиев, дойдя до подошвы одного из заколдованных холмов, настаивал, чтобы туземный шикари (охотник) проводил его на несколько сот футов выше. Проводники-туземцы, как бы сговорясь с шикари, очень естественно, под тем или другим предлогом от этого отказывались. Чаще всего они уверяли «сааба», что далее и идти нельзя; нет, де, там ни лесов, ни дичи, а есть только одни бездны, скалы до облаков да трущобы, обитаемые злейшими лешими – почетная стража див. Поэтому ни один шикари не соглашался ни за какие деньги идти выше известной черты на этих горах…

Что такое «шикари»? Современный представитель этого класса остался тем же, чем он был и в баснословные времена царя Рамы. В Индии всякая профессия становится наследственною, а затем переходит в касту. Чем был отец, тем будет и сын. Целые поколения кристаллизуются и как бы застывают в одной и той же форме. Шикари обыкновенно одет в костюм, составленный из охотничьих ножей, пороховниц из буйвольего рога, да древнего кремневого ружья с девятью осечками на десять выстрелов, на совершенно голом теле. Часто он имеет вид дряхлого старика, и при встрече с ним одаренному чувствительным сердцем «иностранцу» (то есть не туземцу, как и не англичанину) всегда хочется предложить ему гофманских капель: до того у него впалый и словно подведенный болью живот. Но не потому наш шикари еле ползает и ходит сгорбившись, согнутый в три погибели, а по долгой, развившейся в силу его профессии, привычке. Пусть только подзовет его к себе сааб-спортсмен, пусть покажет и посулит ему несколько рупий, и шикари мигом выпрямится и начнет торг на какого угодно зверя. Условившись, он опять согнется в дугу, поползет осторожно, обвив тело и подошвы пахучими травами, чтобы не выдать себя зверю и чтобы не почуял тот «духа человечьего». И просидит он несколько ночей напролет, спрятавшись, как хищный ястреб, в густой листве древесной, среди «вампиров», менее его кровожадных. Не выдавая своего присутствия и полувздохом, дряхлый Нимрод приготовляется хладнокровно следить за агонией привязанного им для приманки тигра к дереву злополучного козленка или младенца-буйвола. А затем, оскалив зубы до ушей при виде тигра, он станет прислушиваться, не шевеля ни одним мускулом, к жалобному блеянию и обонять с наслаждением запах свежей крови, смешанный с хорошо ему знакомым острым специфическим запахом полосатого палача лесов. Раздвинув осторожно я неслышно ветви, он будет зорко и долго наблюдать за насыщающимся зверем, и когда тот, тяжело ступая, окровавленными лапами по засохшей земле, облизываясь и зевая, обернется еще раз по привычке всех «полосатых» поглядеть на останки своей жертвы, тогда