К мясу Вера почти не притронулась, так, ковырнула вилкой разок-другой. Есть ей совершенно не хотелось. От волнения и еще потому, что утром, проводив Владимира в Нижний, где у него начинался процесс, Вера заехала в магазин товарищества Эйнем у Мясницких ворот, накупила разного шоколаду и объелась им. Шоколад Вера любила.

Надо же! И полутора месяцев после свадьбы не минуло, а молодая жена уже радуется отъезду мужа. Вера на самом деле была рада, потому что отъезд Владимира избавлял ее от необходимости лгать. Лгать любимому человеку, пусть даже и ради блага Отечества, совсем не хотелось. Стыдно было. А тут такая удача. Процесс (запутаннейшее дело о миллионном наследстве с тремя завещаниями и дюжиной алчущих наследников) грозил затянуться надолго, не меньше чем на неделю. Вера решила, что во искупление своего греха она сделает Владимиру сюрприз, если он задержится в Нижнем больше недели, – приедет к нему. Вот уж он, наверное, обрадуется. Но до этого было еще далеко. Сначала надо было покончить с делом, а для того, чтобы покончить, следовало начать.

В понедельник противный Спаннокки у Крынкина не появился. Напрасно Вера промаялась там более трех часов. Устала, извелась, издергалась – и все без толку. Разве что существенно расширила познания относительно злоупотреблений бывшего градоначальника генерал-майора Рейнбота. За соседним столом сидела компания чиновников градоначальства, которые весь вечер бурно и в подробностях обсуждали бывшего патрона. С каждым бокалом разговоры становились все громче и громче, Вере даже слух напрягать не приходилось, чтобы узнать, в какую сумму обошлось подполковнику Михайлову-Плевинскому назначение приставом в Мясницкую часть, сколько составлял годовой оброк с Немецкого и Дворянского клубов, негласно допускавших у себя азартные игры, и что Купеческий и Английский клубы облагать оброками себе дороже, потому что там среди членов много влиятельных персон. Больше всего Веру поразило заявление о том, что с каждого рубля, полученного московскими извозчиками, десять копеек (прямо десятина) оседала в кармане алчного генерал-майора. Вера по доброте душевной пожалела бедных автомедонов[19]. Если Рейнботу перепадал гривенник, то еще не меньше двугривенного прилипало к рукам его подчиненных. Выходило, что извозчики были вынуждены отдавать властям добрую треть своего заработка. Вера была впечатлена настолько, что, возвращаясь домой, дала извозчику на чай целый рубль. Хотелось с горя хоть кого-то порадовать.

На следующее утро пришла телеграмма от Владимира. Не экономя на выражении чувств (однако, десять копеек за слово), муж писал, что доехал благополучно и уже безумно соскучился без своей милой женушки. По предположениям Владимира, процесс должен был закончиться в четверг, самое позднее – в пятницу. «Больше шести дней наша разлука не продлится ни в коем случае», – писал муж. Прочитав телеграмму, Вера поняла, что выбросить она ее не сможет. Пусть даже это печатные буквы на казенном бланке, а не письмо, написанное рукой мужа, но все же что-то такое сентиментальное, интимное в телеграмме было. Вера убрала телеграмму в сумочку, подальше от Клашиных любопытных глаз, да и забыла о ней.

К Крынкину хотелось ехать прямо сейчас, несмотря на то что на часах не было еще и одиннадцати, а в списке, полученном от Алексея, было отмечено, что Спаннокки появляется у Крынкина по вечерам. А приехал ли он вообще, спохватилась Вера. Вдруг не приехал, а Алексей забыл ее предупредить. Договорились же, что начиная с седьмого числа она станет ездить по вечерам к Крынкину, даже легенду придумали для Владимира, якобы Вера с Алексеем будет посещать поэтические чтения в кафе «Бом» на Тверской. Владимир любил и понимал поэзию, классическую и современную, но не выносил поэтических сборищ. Иронично называл их «петушиными боями», намекая на то, что на чтениях каждый поэт старается перекричать другого. И вообще поэзия, по мнению Владимира, была делом интимным. Он считал, стихи, прочитанные перед толпой, теряют заключенную в них магию. Поэтому Вере и Алексею можно было не опасаться того, что Владимир захочет составить им компанию.