Местные жители также не обижали военнопленных, делились скудным продовольствием и тёплыми вещами. Кичиро, в своё время увлекавшийся сочинением хокку, даже вёл что-то вроде кружка японской поэзии для школьников – пять или шесть ребят и девочек изъявили желание.

Он читал им хокку Басё, Исса, Рансэцу, собственные стихи, учил основам японского стихосложения. Ему никто в этом не препятствовал. Так прошло три года, и в ноябре 1948-го его репатриировали на родину.

Бывший полковник жил тихо и скромно в маленьком городке на побережье, получал крохотную пенсию. Даже не пытался восстановить связь с американцами, интересовавшимися статуэткой. Что ж, сам виноват: до последнего момента прятал фигурку от своего компаньона, ну и тот в долгу не остался – ничего не рассказал.

Как через три с половиной года искать каких-то непонятных Блэкуотеров и Харрингтонов, не зная ни их должностей, ни места нынешней службы? Кому шептать об отцветшей сакуре? Где находится остров, на котором строил базу Ямадзаки?

Впрочем, последний вопрос не имел особого значения. Всё равно их посланец тогда был сбит, не долетев до него. И где искать маленькую коробочку с древней статуэткой – на дне моря в квадрате 18—45? А, кстати, как этот квадрат, обозначенный так на военных картах штаба японских ВВС 1945-го года, обозначается на обычной географической карте с широтой и долготой?

Когда в 1978-м году его разыскал какой-то бака—гайдзин3 и стал задавать вопросы о том, что произошло тогда в конце войны и где теперь можно попытаться найти эту статуэтку, глубокий старик Кичиро Хасимото пожал плечами и рассказал то, что знал, предварительно выторговав у американца триста долларов.

Через пять лет он умер, так и не узнав ничего о дальнейшей судьбе древней статуэтки Будды из розового дерева.

Лейтенант Сэберо Окада очнулся от дикого жара, испепеляющего голову, и от столь же нестерпимой жажды. Он лежал на небольшом песчаном пляже, лежал ничком, левой щекой на песке, который забился в рот и ноздри. Солнце пекло немилосердно, однако не дошло до зенита, значит, ещё не полдень.

Лётчик повернулся и сел, ощупал себя. Вроде, всё цело, руки-ноги двигаются, крови не видно. Достал фляжку, напился тёплой воды – стало легче, но голова кружилась по-прежнему. Увидел невдалеке нагромождение скал, добрёл туда и сел в тени. Расстегнул и сбросил спасательный пояс, снова попил воды, но увлекаться не стал – во фляге оставалось меньше половины.

Вскоре в голове начало проясняться, он вспомнил, как пытался уйти от русских истребителей, как ощутил сильный толчок самолёта, как полыхнуло пламя и он начал падать. Планировал, сколько мог, потом открыл фонарь кабины и прыгнул перед тем, как машина упала в море.

Конечно, никакой парашют на такой высоте не сработал бы, он ударился об воду, на секунду перехватило дыхание, но Сэберо справился и не потерял сознание. Сумел отстегнуть лямки, и ненужный ранец с парашютом пошёл ко дну. У него оставались спасательный жилет, фляга, пистолет, тесак в ножнах и, конечно, драгоценная сумка, упакованная в прорезиненную ткань и надёжно притороченная к поясу.

Потом он плыл туда, где успел разглядеть до падения берег, совсем близкий; плыл, не думая о том, тот ли это остров, на который он должен был прилететь. Русские лётчики, видимо, посчитали его мёртвым, не стали преследовать, а повернули и улетели к себе.

Он плыл весь остаток ночи, боролся с течением и только перед рассветом увидел перед собой прибрежные скалы. Его подхватила приливная волна, выбросила на берег, а потом океан отступил с отливом, оставив Сэберо на пологом пляже, под лучами редкого для этих мест августовского солнца.