Гурни вышел на изящное крыльцо здания и застегнул куртку. Он решил воспользоваться приглашением и пройтись до парковки окольным маршрутом, сделать круг по парку, окружавшему здание. Травянистая тропинка привела его к задней части особняка, где стриженая изумрудная лужайка упиралась в кленовую рощицу. Невысокий бордюр каменной кладки разделял газон и деревья. Возле него стояли женщина и двое мужчин с лопатками в руках, занятые посадкой каких-то растений.

По мере того как Гурни приближался к ним по зеленой лужайке, он разглядел, что это были молодые латиноамериканцы, которыми командовала женщина постарше, в зеленых сапогах до колена и коричневой куртке. В садовой тележке лежало несколько разноцветных мешочков с луковицами тюльпанов. Женщина недовольно наблюдала за работниками.

– Карлос, – закричала она, – roja, blanca, amarilla… roja, blanca, amarilla! – а затем повторила по-английски: – Красный, белый, желтый. Красный, белый, желтый – неужели так сложно запомнить?

Она тяжело вздохнула, по-видимому сокрушаясь о нерадивости своих подопечных, а затем приветливо улыбнулась подошедшему Гурни.

– Мне кажется, что цветущий бутон – самое исцеляющее зрелище на свете, – заявила она с характерным лонг-айлендским выговором. – А вы как думаете?

Он не успел ответить. Она протянула ему руку и представилась:

– Я Кадди.

– Дэйв Гурни.

– Добро пожаловать в рай на земле! Мне кажется, я вас тут раньше не видела.

– Я здесь только на один день.

– Да что вы? – В ее тоне звучало ожидание объяснения.

– Я приятель Марка Меллери.

Она слегка нахмурилась:

– Дэйв Гурни, говорите?

– Да.

– Наверняка он упоминал вас, просто я что-то не припомню. А давно вы знаете Марка?

– С колледжа. Могу я спросить, чем вы здесь занимаетесь?

– Я-то? – Она удивленно вскинула брови. – Я здесь живу. Это мой дом. Я Кадди Меллери. Марк – мой муж.

Стоял полдень, но сгущавшиеся тучи накрыли долину атмосферой зимних сумерек. Гурни включил в машине обогреватель, чтобы согреть руки. С каждым годом суставы его пальцев становились все чувствительнее, напоминая ему об отцовском артрите. Он разжал пальцы и снова сомкнул их на руле.

Отец тоже так делал.

Он вспомнил, как однажды спросил у него, неразговорчивого, замкнутого человека, не болят ли у него пальцы.

– Это возраст, – ответил ему отец, – ничего с этим не поделаешь. – Его интонация не подразумевала продолжения беседы.

Он снова подумал о Кадди. Почему Меллери не сказал ему, что снова женился? Неужели он не хотел, чтобы Гурни с ней поговорил? И если он не упомянул даже собственную жену, о чем еще он умалчивал?

И тут странная цепочка размышлений заставила его вспомнить строчки из третьего стиха. Он попытался вспомнить его целиком:

Почему кровь была красной, именно как роза? Потому ли, что роза – первое, что ассоциируется с красным цветом?

Желание вернуться домой усилилось голодом. После утреннего кофе у Абеляров прошло полдня, а он до сих пор ничего не ел.

Когда Мадлен была голодна, ее начинало подташнивать, а Гурни в такой ситуации становился чересчур критичным в суждениях, хотя нелегко было себе в этом признаться. Он научился оценивать свое настроение по реакции на внешний мир. Например, у поворота на Уолнат-Кроссинг находилась художественная галерея «Верблюжий горб», где выставлялись местные художники, скульпторы и прочие творческие личности. Когда Гурни был в хорошем настроении, при взгляде на витрину он радовался эксцентричности своих соседей; когда в плохом – их творения казались ему пустышкой. Сегодня галерея его раздражала – верный знак, что дома следует воздержаться от категоричных заявлений.