Прекрасно понимая бесперспективность дальнейшего ареста подозреваемых, сотрудники органов предварительного расследования, оказываясь в подобных ситуациях, зачастую принимают процессуальные решения об их задержании сугубо формально. Тем более, юридическая гипотеза ст. 91 УПК РФ сформулирована таким образом, что позволяет применить этот механизм практически в 100 % случаев за исключением, пожалуй, лишь уголовных дел о преступлениях, не караемых лишением свободы. В части задержания даже не предусмотрена правовая норма, предполагающая необходимость изучения всех нюансов личности подозреваемого и других обстоятельств, влияющих на указанное решение подобно тому, как это определено ст. 99 УПК РФ. Действующий уголовно-процессуальный закон и основанная на нем следственная практика не только приводят к ограничению конституционных прав подозреваемых на свободу и личную неприкосновенность, но и фактически отнимают у них возможность обжалования таких актов. К слову, об отсутствии перспектив в обжаловании задержаний постоянно говорят и многие практические работники, в первую очередь адвокаты.

Конечно, сглаживание указанных изъянов будет напрямую зависеть от повышения профессионализма, правосознания, правопонимания и ответственности следственных работников и совершенствования научно-практических рекомендаций в части задержаний подозреваемых. Многие специалисты согласятся с разумностью подобного тезиса и не подвергнут его сомнению.

Но нам бы хотелось взглянуть на данную проблему с несколько иной, как бы методологической, стороны и попытаться найти еще один (параллельный) вариант ее разрешения. Вполне возможно, что, двигаясь одновременно по двум параллельным линиям, будет намного быстрее и проще устранить заложенные в механизм задержания подозреваемого доктринальные и законодательные недостатки, а в перспективе – оптимизировать соответствующую правоприменительную практику.

Как уже отмечалось выше, цели задержания имеют правоограничительную (пресекательную) направленность: обеспечить нахождение лица «при уголовном деле», воспрепятствовать противодействию расследования, пресечь продолжение преступной деятельности и пр. Однако сложный комплексный характер задержания подозреваемого, предполагающий его многогранность, неоднородную правовую природу, невольно наводит на закономерный вопрос: а в какой, собственно, конкретный момент человек реально (фактически) оказывается во власти правоохранительных органов и лишается возможности свободно располагать собой?

Ответ на него очевиден – это происходит одновременно с так называемым фактическим задержанием (захватом), являющимся самым первым этапом всей процедуры задержания подозреваемого в совершении преступления. Именно в этот момент происходит ограничение предусмотренного ст. 22 Конституции РФ права на свободу и личную неприкосновенность; в этот же момент человеку предоставляются основные юридические гарантии, предопределяющие статус задержанного и его последующие взаимоотношения с правоохранительными органами. Достаточно хотя бы вспомнить уже упомянутые в § 1.2 настоящей Монографии решения Европейского суда по правам человека, связывающие лишение физической свободы не с формальными, а с сущностными факторами, например, с принудительным пребыванием в ограниченном пространстве, с изоляцией от общества, семьи, с прекращением выполнения служебных обязанностей, с невозможностью свободного передвижения и общения с неопределенным кругом лиц. Подобных позиций традиционно придерживался и Конституционный Суда РФ. Так, в одном из самых известных постановлений по вопросам задержания подозреваемого – по делу В. И. Маслова – отмечается, что ч. 2 ст. 48 Конституции РФ определенно указывает именно на сущностные признаки, характеризующие фактическое положение лица как нуждающегося в правовой помощи в силу того, что его конституционные права, прежде всего на свободу и личную неприкосновенность, ограничены, в том числе в связи с уголовным преследованием в целях установления его виновности