Из старых знакомых с ним был только лейтенант Тяжлов, которого Мазуров не взял в Баварию, посчитав, что тот еще слишком неопытен для этой операции. Но теперь-то выбирать было не из кого, и на фоне других штурмовиков Тяжлов считался уже мастером.

Их погрузили в поезд. Он шел почти без остановок. На всех станциях его пропускали без задержек, точно стратегически важный груз, так необходимый фронту, хотя по виду вагоны были самыми обыкновенными, пассажирскими, и Мазуров, изредка выглядывая в окошко на станциях, видел недоуменные лица людей, которые, стоя на платформах, провожали взглядами этот состав.

Старый машинист паровоза в черной, чуть заляпанной углем форме смотрел на погрузку штурмовиков вот так же удивленно, выбравшись из кабины и схватившись за поручни. Его седая длинная борода развевалась на ветру, делая машиниста похожим на шкипера прогнившей лоханки, не первый год бороздящей океанские просторы и готовой перевозить в своих трюмах все, за что платят деньги, – будь то контрабандные товары, рабы для белых плантаторов или отряды головорезов.

Такой мешковатой, пятнистой формы машинист прежде не видел. Его раздирало любопытство, но он отчего-то понимал, что никто ему не скажет, кто же это.

– Кто это, а, Иван Петрович? – спросил его кочегар, а машинист в грязь лицом ударить не хотел и, хотя понятия не имел, кто же садится в его поезд, глубокомысленно посмотрел на подчиненного и после паузы сказал:

– Эх, Алексашка, ну что ты спрашиваешь? Зачем тебе это знать? Ты же, чай, не австро-венгерский шпион. Только он мог бы такой вопрос задать.

– Не, ну что вы, Иван Петрович, какой же я шпион? Я просто так интересуюсь, – смутился кочегар.

– Не твое это дело. Твое дело – давление в котлах поддерживать, уголек, когда надо, подбрасывать. Вот об этом и думай.

Вот уже второй день шел моросящий дождь, почти неощутимый, но от этого еще более неприятный, потому что и сам не заметишь, как пропитаешься им до самой последней нитки. Небо заволокли серые тучи, сквозь которые почти не пробивались солнечные лучи, а из-за этого и мир стал серым и тусклым, и смотреть в окошко не хотелось. К тому же по стеклу стекали тонкие струйки, искажавшие внешний мир. Тот, подрагивая в такт с покачиванием вагонов, казался каким-то нереальным, давным-давно оказавшимся на дне океана, вот только люди, которые жили в нем, отчего-то этого все еще не заметили.

Все медное в вагонах сверкало, будто на кораблях, где матросы все свободное время натирают их фланелевыми тряпочками. Вагоны были не люкс-класса, но гораздо лучше, нежели те, в которых обычно перевозились войска, – купейного типа, каждое из которых рассчитывалось на четыре человека, с мягкими кроватями в два ряда вдоль стен.

И где еще отыскали такие? Ведь даже пехотным офицерам часто приходилось возвращаться из госпиталей в свои части в куда как менее комфортных условиях, что уж там говорить о рядовых, которых везли на фронт в вагонах, где прежде перевозили скот. Их деревянные стены впитали в себя запах навоза, и сколько его ни вытравляй, сколько ни укрывай пол соломой, все равно, оказавшись здесь, с первого вздоха станет понятно, для кого эти вагоны предназначались, – для скота, который везут на убой. Очень пессимистическая ассоциация. Каждый для себя мог ответить на вопрос, а куда же направляются эти солдаты…

Гладиаторам, которым предстояло сразиться на арене, тоже устраивали перед смертельной схваткой роскошные развлечения и приводили даже рабынь, вот только за все это слишком скоро приходилось расплачиваться собственной и чужой кровью…