Но мы в паровозе. Конец мая, над путями марево размывает старорежимный семафор с поднятым крылом.

Пробежал за лесополосой элеватор справа, потом слева – оборонный завод с его длинными приземистыми цехами. Проехали мимо нашего дома и бараков, которые назывались «арабскими домиками». Показалась зеленая крыша учебно-летного отдела авиационного училища летчиков. Увидел стадион, куда мы ходили на физкультуру, казармы, комендантский пруд. Отец высунул голову из противоположного, левого окна. Молчал, только глаза тер из-за набегающего потока. Он всегда пугал меня этой внезапно случающейся отчужденностью.

Паровоз оказался резв и басовит, посвистывал энергично. Машинист сидел справа, держал руку на рычаге подачи пара. Кочегар подкидывал на колосниковую решетку уголь из тендера. Немного, один-два ковша лопаты. Швырнет в огонь и посмотрит на большой манометр. Потом снова пошурует лопатой. Уголь был мелким, не черным – ржавым. Рядом с открытой топкой было нестерпимо жарко. Заворожено я смотрел в огонь, вот где филиал ада.

Кочегар, сняв брезентовую рукавицу, вытер ладонь о штаны. «Давай знакомиться». И назвал имя – Виталий. А дальше, обращаясь ко мне, произнес какую-то нездешнюю фразу, будто позаимствованную из переводного романа: «Моя бабушка говорила, что всегда полезно заводить знакомство с кем-нибудь из низов». И засмеялся.

У него были белесые, будто обожженные брови, холодные светлые глаза и смазанная, недопроявленная улыбка. Стало неловко. Почти запаниковал, не понимая, но чувствуя присутствие матрешечного, одного в другом, смысла. Неявного, даже оскорбительного вызова. Неясно кому. Неясно из-за чего. Было неуютно.

Когда мне было около тридцати, после какой-то телефонной ссоры с отцом (тяжелый характер я перенял по наследству) паровозная поездка некстати вспомнилась. Примирительно. Со многими мельчайшими, ненужными, избыточными подробностями. Жаркие тени, запахи, ощущение машинного масла на ладонях.

Хвост судьбы часто выступает неплохим погонщиком. Вопрос в том, откуда отсчет, куда движение. Где отметка с нулевым километром.

Внезапно открылась злая ирония. Только так и могло выглядеть торжество настоящего барокко: кочегар, наследник «прошлых людей», знакомится с характерными представителями советского проекта. А никаких других проектов у страны больше не случилось.

Невозможно поверить, в нежном возрасте я был кудрявым пепельным блондином. Когда соседи на улице моей матери говорили: «Ой какая у вас девочка!» и пытались со мной сюсюкать, я оскорблялся. Решительно протестовал. Очень скоро отказавшись от колготок и позорящих сандалий, требовал хромовых сапог – как у папы. На улицу выходил, подпоясавшись портупейным ремнем.

Униженное гендерное в языке невозможно для человека, всю жизнь бьющегося за свою идентичность. Если автор женского рода сейчас авторка, то допустим и обратный процесс. Я не какой-то там безвольный тихоня, а тихонь, тихоник или, наконец, – не побоюсь этого слова, – тихушник!

Прошу учесть в дальнейшем.

Мой дед Гирш Ицкович, когда хотел сказать что-то чрезвычайно важное, всегда переходил на идиш. Идиш казался ему подобающим языком, наделенным известным драматизмом. Дед «на нерве» для лучшего понимания разбавлял его русским.

Его ключевое сообщение, если отбросить нюансы, всегда сводилось к единственному тезису: этот милый мазик (радикальнее – шлеппер, если вообще не сказать шлимазл – в зависимости от рассматриваемой ситуации) доведет нас всех до цугундера!

Дед был прав невероятно. Он знал предмет разговора. Особой проницательности, впрочем, не требовалось, чтобы понимать, с кем приходится иметь дело. Я был пакостником. По малолетству разрушения были незначительны. Но я быстро рос.