– С другой стороны, – рассуждал Иван Алексеевич, – четыреста расстрелянных в первый день после подавления мятежа. Кто подвел их под расстрел? Мог ли сам Иволгин стать палачом?

Его убеждения сводились к противостоянию с внешним врагом, а воевать со своими он совершенно был не готов.

Мысли прервал зашедший в кабинет Кондратьев:

– Который день бьешься с негативами. Есть хоть какая-нибудь польза?

– Не только польза есть. Я знаю на чем нанесено место хранения реликвии. Дети Воропаева 1914 года рождения. В 1918 году им около пяти лет. Как объяснить им, где зарыто их будущее финансовое благополучие. Надобно нанести место схрона на нательные крестики, и сотворить подобное мог только один углицкий ювелир – Юрасик Блюм. Его называли второй Фаберже.

Профессор Шварцмюллер выслушал Иволгина и потребовал разъяснений четверостишья Пушкина. После дословного перевода на немецкий язык до немца не дошло, о чем идет речь. Долго пришлось разъяснять значение названия «Утопленник». С древнерусским гороскопом разобрались быстро, хотя профессор сделал оговорки, намекая на обычные придумки знаков. Потом долго возились с расшифровкой знака свернувшийся еж.

– При чем тут лапки, мордочка и хвост ежа, – не понимал профессор.

– Да потому, что, – в голосе Иволгина слышалось раздражение, – животное развернется, ему нужно двигаться, принимать пищу и еще кое-что делать.

– Какое отношение распрямление ежа имеет к нашей теме? – не унимался Шварцмюллер.

– Опять двадцать пять! – не выдержал Иволгин, – потому что детям Воропаева нужно бежать, высунув мордочку и хвостом заметать следы. Нельзя чтобы кто-то узнал куда делись дети Воропаева.

– Теперь понятно. Но учтите, Иоганн, ваши выводы будут иметь значение, ежели мои люди добудут древнерусский гороскоп и через разведку подтвердят сведения об Юрасике Блюме.

Шварцмюллер забрал пленку с негативами, распорядился убрать экран и проектор, не прощаясь, сел в автомобиль и уехал.

– Ты что с ним сделал? – спросил Кондратьев, – ему будто кипятка на пятки плеснули.

– Думаю, ежели приданные ему помощники сработают быстро, то мы с тобой в скором времени отправимся во Францию.

В поезде Берлин-Париж возможно имелись вагоны со спальными местами, но герр Хартманн купил билеты в сидячий вагон. Вход в купе осуществлялся с улицы, имелась также дверь в коридор вагона. Вместо допустимых шести пассажиров в одном купе в путь отправились трое: штурмбанфюрер в гражданской одежде, Иволгин и Кондратьев. На вокзал их привезли на автобусе с занавешенными окнами. К вагону вышли за минуту до отправления. В 19–45 поезд начал движение и, отойдя от перрона, быстро набрал скорость. По расписанию продолжительность поездки пятнадцать часов. На парижский Восточный вокзал прибыли вовремя. Хартманна встречал господин в цивильном костюме, сорочке с бабочкой, в котелке и с портфелем в руках. Сухо поздоровались. Встречающий назвался именем месье Бертран, хотя говорил на чисто немецком языке. Француз шел впереди, следом вышагивал штурмбанфюрер, далее Иволгин и Кондратьев. Как на любом вокзале в военное время пространство заполняла разношерстная толпа. Сосредоточенные лица, может быть даже злые, но не изможденные и уставшие, какие приходилось наблюдать в Угличе и особенно среди беженцев под Тверью. Попадались группки из двух-трех человек с пришитыми на верхнюю одежду шестигранными звездами из материи желтого цвета.

– Евреи, – кивнул в их сторону Кондратьев.

Впечатление производили патрули из офицеров и солдат вермахта. Почему-то отдельно от них стояли французские полицейские. Они никак не вписывались в орнамент немецкой оккупации. Иволгину вспомнилась солдатская частушка времен прежней войны: «Клином вышибают клин. Вильгельм в Париж, а мы в Берлин». Выходит, на этот раз немцы учли ошибки и не допустили военного союза французов с Россией. Сначала оккупировали Францию и прочие страны, и потом пошли на Россию.