Медленно, словно опасаясь разбудить хозяина, Никита выложил припасы риса и муки.

Может и не человек это вовсе, а дух горы? Или изваяние, которому подношение требуется. Зачем же чашки и постель? Изваяния не жрут и не спят, тем более в такой закобышной постели – из рогожи и лапника.

Никита шагнул вглубь пещеры, с опаской вглядываясь во мрак. Он ясно слышал шуршание мелких камушков под ногами. Где-то в глубине пещере с каменного свода сорвалась капля и звонко расшиблась. Никита напрягся, готовый опрометью броситься наружу. Только с разбегу и не выберешься, лоб расшибёшь – и всё.

Человек действительно сидел на коленях. Точнее – на бёдрах, потому что колени его выпирали вперёд, а ступни задрались вверх, едва ли не выше пояса. Никита вспомнил: именно так в Хиринском дацане сидел главный, похожий на упитанную девку бурхан. Неужели это он и есть?

На пещерном было просторное бабское платье, не то красное, не то оранжевое – в темноте не понять. Никита различил круглое монгольское лицо с опущенными веками. Голову венчал пучок чёрных волос (или шапка такая?). Руки покоились на бёдрах ладонями вверх. Кожа бледная, как трава под поднятым камнем.

Не околел, ли часом? Никита нагнулся поближе, приблизил ладонь. От тела отшельника исходило едва различимое тепло. Похоже, что живой…

Внезапно прикоснулось что-то прохладное. Никита глянул вниз, а там – рука пещерного держит его пальцы. Он хотел рвануться, но даже шевельнуться не смог. Тело окаменело – может с испугу, а может от каких-то чар. Никита поднял глаза и наткнулся на спокойный взгляд отшельника. Монгол смотрел без интереса. Так глядят на плёс реки с лодки или на догорающий в ночи костёр.

Всё поплыло. Секунды растянулись в минуты. Никите чудилось, что уже и нет никакой пещеры, нет задания Зосимы. Сейчас он проснётся в утренней неге, а сварливая Кириллиха тумаками погонит на работу. И будет долгий день, а в трудах он вовсе забудет этот странный сон.

Мир снаружи таял, как снег в котле, а тело подхватила тёплая и душистая волна… Никита вновь в колыбели, а мать берёт его на руки и даёт мягкую титьку. И какой-то счастливый пёс восторженно лижет щёки шершавым языком. И отец поднимает его, так, что голова идёт кругом от высоты и запаха трав. И тёплая печка гудит под боком, прогоняя хворь… Вдруг какой-то уголёк обжигает ладонь. Да это и не уголёк вовсе, а некая гадина – не то гадюка, не то щитомордник – вцепилась в руку и пьёт кровь, лениво извиваясь. Пытаясь скинуть гадину, а вместе с ней и наваждение, Никита отдёрнул руку и оказался в кошмарном месте.

Перед ним простиралась бескрайная степь – настоящая мечта великого кочевника – ровная как ковёр, заросшая рыже-зелёной травой, безветренная и бесшумная. С одного края стояла ночь, небеса слезились звёздочками. Другая сторона утопала в солнечных лучах. Голубой небосвод подёрнулся редкими облаками.

А посередине степи, там, где день переходил во тьму, возвышалась громадная статуя золотой бабы. Тучное тело будто распирало от внутреннего бурления. Грубо сделанное лицо пересекали полоски опущенных век, овал над подбородком условно обозначал рот, нос отсутствовал вовсе.

Жуткая золотая баба сидела на огромном муравейнике, в котором вместо насекомых копошились люди. Никита видел, как десятки, сотни человеческих тел каждую секунду выбираются из женского чрева и, беспокойно шевеля конечностями, вливаются в общую массу. Этот поток из живой плоти непрерывно извергался и бурлил у чресл золотой богини. Другие люди – уже не такие подвижные – ползли вверх по внешним сторонам муравейника. Они добирались до огромных женских ног, касались золотой плоти, замирали, гасли и безжизненно катились обратно. У подножия холма тела рассыпались в пыль и смешивались со степной травой.