— Вот мне заняться нечем, как каждое твое сообщение отслеживать! — закатив глаза, Милана вернулась на место.

— Ты не ответил, Илюш! Я хочу с тобой сидеть!

А я хотел волком завыть, но кого это волновало?

— Погоди! Ты, что, меня со Смирновым посадил? Ты в своем уме, Лучинин?

Я захлопнул тетрадь и тем самым волком уставился на Воронцову:

— Всех перетасовать — распоряжение Мироновой, ясно?

— А на Митю с Варей, значит, указ не распространяется? — сквозь зубы процедила Настя.

— У них любовь, — хмыкнул я, невольно обернувшись на сладкую парочку.

— У нас, быть может, тоже.

— Насть, не начинай! — я покачал головой. Наверно, наглухо отбитой. А иначе как было объяснить, что меня совершенно не тянуло к Воронцовой. Ее идеальная красота не трогала моего сердца, ее ко мне привязанность и вовсе дико раздражала.

Пацаны в школе крутили у виска, а Стасян так и вообще готов был душу дьяволу продать, лишь бы Настя на него взглянула. Один я, как от чумы, открещивался от ее внимания и не находил ничего привлекательного ни в томных карих глазах, ни в стильном каре, ни в откровенном декольте, и уж тем более ни в ее до одури навязчивом характере.

Впрочем, я просто не создан был для любви. Леший шутил, что я не дорос. Митяй отмахивался, называя меня чудилой. А я больше всего на свете боялся превратиться во влюбленного остолопа, безвольного и зависимого от какой-то там девчонки, и тем самым упустить в жизни действительно что-то стоящее и важное. Любовь дурманит голову, а мне моя нужна была ясной и трезвой.

— У меня аллергия на любовь, помнишь? — закусив кончик простого карандаша, подмигнул я Воронцовой.

— Да иди ты, Луч!

Получилось резковато, но главное — Настя, наконец, отстала, а я смог вернуться к набившей оскомину схеме. Правда, сосредоточиться на деле никак не получалось. Я грыз зажатый между пальцами карандаш и как в пустоту смотрел на доску. Начало четверти — сплошная нервотрепка! Меняющееся по десять раз за день расписание, лыжи эти дурацкие, план рассадки — мозги кипели как лава в жерле вулкана…

Из раздумий меня вырвал резкий стук в дверь. Не успел я опомниться, как в кабинет вошел Владимир Геннадьевич — директор школы и Митькин отец по совместительству. Следом за ним — классная. Замыкала всю эту делегацию незнакомая мне девушка — моя ровесница. Невысокая, угловатая, слишком худая, она ступала невесомыми шагами — почти плыла. Ее белоснежная, идеально выглаженная блузка сливалась с цветом бледной кожи, а собранные в тугой хвост волосы отдавали серебром. Пока Добрынин-старший толкал приветственную речь, незнакомка зачарованно смотрела по сторонам. Плакаты на стенах, цветы в горшках, портрет Лобачевского — ей было интересно все, и в то же время она ни на чем не задерживала внимания.

— Знакомьтесь, 11 «А», ваша новая одноклассница, Ася Снегирева!

Услышав свое имя, девушка вздрогнула. Поправив рюкзак на плече, резко опустила взгляд. Не улыбалась. Ничего не говорила. Только кусала губы и еле заметно раскачивалась на пятках. И правда, странная. Непонятная. Немного смешная. Но я не мог отвести от нее глаз…

— Ася, — как сладкоежка при виде шоколадной конфеты не удержался — попробовал на вкус ее имя. Одними губами. Едва уловимым шепотом. Но Ася почувствовала.

Заправив за ухо воображаемую прядь, она глубоко вздохнула и, окинув класс беглым взглядом, впервые посмотрела на меня. Так колко, так холодно, словно в бездну.

Дурацкий карандаш выпал из рук. Отлетев от края парты, закатился за стул. Добрынин что-то говорил, говорил, говорил, а я тонул в глазах новенькой, как в Северном Ледовитом океане, и впервые не искал спасения.