В апреле 1942 года я перебегала дорогу, завязла в грязи и на меня наехала немецкая машина. Из машины вышел солдат, вытащил меня, посадил на обочину дороги, и они уехали. Машина повредила мне правую ногу – открытый перелом. От боли и страха плачу, и вижу сквозь слезы, как в тумане, что бежит ко мне моя мама, падает, поднимается, бежит, снова падает. Мама отнесла меня в госпиталь, … в наш дом. Там врач сложил мне ногу, на всю ее длину наложил гипс и потом на гипсе что-то написал.

В мае на окраине деревни, у Поклонной горы, со стороны реки Мги были вырыты землянки, и всех жителей деревни перевели жить туда. Жили мы в этих землянках недолго, может месяца полтора. Летом немцы заставили нас уйти за пределы Сологубовки к деревне Петрово, где мы снова жили в землянках.

С ногой моей получилась целая история. Больше четырех месяцев проходила я в гипсе. Кость, конечно, срослась, но под гипсом на коже появились нарывы, и я очень мучилась. Обратились в немецкий госпиталь. Врач пытался найти на гипсе запись, но не найдя ее, нас поругал и гипс снять отказался. Я ведь не знала, что эта запись такая важная и не берегла ее, а за четыре месяца гипс весь потерся и загрязнился.

Но однажды случилось чудо: к нашим землянкам подъехал мотоцикл с коляской, из коляски вышел тот врач, который накладывал мне гипс четыре месяца назад, он и спас меня второй раз, сняв этот опостылевший и замучивший меня гипс.

В конце лета началась особенно неприятная полоса в нашей жизни. Нас, мирных жителей, немцы погнали. И были мы в дороге, может, полгода, пока не осели в Латвии, в городе Лиепая (в то время Либава).

Сначала нас из деревни Петрово перегнали в старые землянки под Сологубовку. Потом, примерно через две-три недели, погнали в Тосно. В Тосно мы провели несколько дней. Там было страшно: вокруг дым и огонь – все горело. Нас гнали пешком несколько дней. И в результате пришли мы в Вырицу. Сколько там жили, я не помню, но помню, как плохо мне в Вырице было. Меня все время прятали, и гулять запрещали. Прятали и моих двоюродных брата и сестру, Петю и Нину.

Только спустя много лет, попав в категорию малолетних узников, я на одном из наших собраний узнала, что строгость со стороны взрослых в Вырице по отношению к нам, детям, была вызвана тем, что находился там детский донорский концентрационный лагерь. Наши родители об этом знали и прятали нас подальше от немецких глаз.

Однажды всех нас загнали в товарные вагоны, закрыли и куда-то повезли. Привезли в Латвию, в город Лиепаю, и там определили жить в концлагере. Жили мы в лагере за колючей проволокой в бараках с земляными полами, спали на двухъярусных нарах. Охраняли нас немцы и латыши, а помогали им овчарки. Вместе с нами в лагере было много еврейских семей. Сдружилась я там с девочкой моего возраста. То, что моя подружка – еврейка, я конечно, не знала, и не понимала. Все люди для меня тогда, кроме немцев, были одинаковы.

Как-то вечером пришли два немецких солдата и увели мою подружку вместе с ее бабушкой и мамой. Уходя, ее мама дала моей маме красивый шерстяной плед и сказала:

– Галя, возьми для Ани, нам он уже не пригодится.

Их расстреливали почти каждый день. Наполняли людьми грузовую машину и увозили. Расстреливали где-то недалеко от лагеря, поскольку примерно через час, как уходила машина, мы слышали автоматные очереди.

Ну а плед лет двадцать после войны служил нам, напоминая всем те тяжелые испытания, а мне мою лагерную подружку.

Жизнь в этом лагере была отлажена с немецкой пунктуальностью. Все заключенные разбиты на группы в соответствии с возрастом и здоровьем. Самых крепких и молодых немцы каждое утро увозили на тяжелые работы. Старики и дети были в самой низкой категории заключенных, но и они были востребованы. Рано утром у входа на территорию лагеря уже стояли подводы латышских хозяев, которые набирали рабочих себе в хозяйство. Меня с бабушкой часто забирал один и тот же хозяин. Были у него коровы и овцы но, самое страшное для меня, громадное стадо гусей, пасти которых хозяин заставлял меня. Бабушка целый день работала, а я бегала и пряталась от гусей. Отношения с ними не сложились, не признавали они меня, и никакой прут и строгий голос не помогали. Гуси до сих пор для меня – самый страшный зверь на свете.