– Так звонили же! – отвечали они, потупив взгляд соловевших глаз на свои босые ноги, – в переполохе забыли надеть на ноги даже чуни.

Кузьмич, решивший, что деревня собралась, чтобы наказать его за переполох, устроенный в деревне, тихо приподнялся с бревна и залез под старые сани, неведомо, когда и кем брошенные здесь же у бревна и замер, поглядывая из-под них на разрастающуюся толпу односельчан.

Народ прибывал на площадь, шумел, все друг друга о чём-то спрашивали, но толком никто, ничего не мог сказать. Потом вспомнили виновника поднятой суматохи, обнаружили его под санями, выволокли из-под них и поставили, трясущегося, посреди площади.

– Пошто народ взбаламутил? Ты, что это, старый, белены объелся? Совсем ополоумел что ли? Народ после работы отдохнуть решил, а ты, как чумной по дворам шнырял, а сейчас ещё и в набат ударил. Али тебе делать неча? Так иди… вон это самое, сам знаешь куда, – возмущались мужики.

– Батогами его, злыдня окаянного, – подступали к деду бабы.

А бабка Спиридониха до того распалилась, что багор свой подняла и угрожающе двинулась на Кузьмича.

– Народ, вы того! Вы чего это? – закрываясь тощими руками, запричитал дед. – Я вам того, весть важную принёс, а вы меня того, батогами, значит. Так-то вы гонца верного встречаете!

– Это кто ж тут такой верный гонец? – отбросив в сторону вилы и рогатину, засучивая рукава рубахи, – отодвинув Спиридониху в сторону, грозно проговорил Макарыч, наступая на деда.

– Я! Вот кто! – вдруг осмелев, гордо приподняв голову с нахлобученным на неё треухом, воскликнул Кузьмич. – Вы покуда тут развлекались, по баням парились, да по огородам своим шастали, да с бабами миловались, народ по всей стране в войско собирается, – басурмана бить идёт.

– Это кто ж тебе такое наговорил, пень ты старый? – донеслось из толпы.

– Радиво! Вот хто! Германец на нас напал. Не сёдня, завтра всех мужиков под гребёнку сгребут и на войну отправют. Вот!

Глухая тишина. Слышны лишь лёгкий ветер в сосне у дороги и кукушка в лесу отсчитывающая кому-то года жизни.

Первый от потрясения оправился Филимон Берзин.

– Кузьма Кузьмич, а ты чаем чего-либо не перепутал?

– А чего мне пере… перепа… перепапутывать-то? Чай, ещё не ополоумел! Своими у́хами слышал, как по радиве говорили о войне. Германец, он басурман этакий, Антантой на нас опять пошёл, эт значит, всё по там, как его там… – сдвинув треух, дед почесал затылок, пытаясь вспомнить, с какой стороны света напал враг. – Вспомнил! Прям, взад на нас с запада! Вот!

– Это в какой же такой в зад, в жопу что ли, немец нас поцеловал?! – выплеснул со смешком Парфён Павлович Пимокатов, – председатель лесозаготовительной артели колхоза «Таёжные зори», центральная усадьба которого находилась на удалении двадцати километров от села.

Площадь зашлась смехом.

– Вы чего это? – громко прокричал Филимон. – Народ, охолонитесь! Война! А вам бы всё смешки!

И вновь на площади тишина. Поняли люди, что не до смеха со дня сегодняшнего, пора платки для слёз из сундуков доставать. Война пришла в их дома.

Со всех сторон площади к деду Кузьмичу полетели вопросы. Отвечая на них, он гордо держал голову, насколько позволяла ему его слабо гнувшаяся хрустящая в позвонках шея.

– Ерапланы таковали нас в за… с запада, вот. Сам слышал, народ сказывал, что с огнём они – ерапланы, всё едино как драконы, и в лапах у них бочки с карасином. Бочки те бросают на землю и всё синим пламенем горит. А ещё строчат, прям, зараз кучами пуль, не одной пулькой, а сразу по сто штук с дула. И ружьев таких мильён у басурманов германских. Ещё, сказывали, всякие там у германца машины с бронёй, как у лыцарей, только большие они и на гусеницах, как тракторы наши и называются они танки.