Существовало только одно объяснение тому, что, получив смертельную рану, упырь так хорошо себя чувствовал всего на… он сосредоточился и безошибочно определил: всего на вторые сутки. И это объяснение пугало.

Персефоний поднялся на ноги. Сундук, закрывавший его от солнечных лучей, которые вливались в пыльное помещение через широкие щели в ставнях, оказался единственным предметом меблировки явно заброшенного дома.

Тучко вошел и улыбнулся упырю:

– Встал уже? Горло не болит?

Персефоний промолчал. Он не знал, как себя вести и какими глазами смотреть на человека, из-за которого он стал преступником. Пусть невольно – ведь в тот миг он уже не отдавал себе отчета в своих действиях, они даже не сохранились в памяти, что легко докажет любой мало-мальски владеющий ментальными чарами следователь, – но он не только ответил ударом на удар.

Он убил. И пил кровь жертвы.

Тучко вынул из-под полы сверток, положил на крышку сундука и развернул. Внутри оказалась кое-какая человеческая снедь: хлеб, сало, луковица. Усевшись на краю, он взялся за еду.

– Тебе не предлагаю, – сообщил он. – Ты, думаю, и так на неделю вперед сыт. А что такой невеселый? Плохо выспался? Дневные кошмары мучили?

– Не смейте издеваться надо мной! – вспылил Персефоний неожиданно надломившимся голосом, как студент, оскорбленный подозрениями товарищей в отсутствии вольнодумства.

– А что такое? – удивился Тучко, продолжая жевать.

– Дневные кошмары? О нет, я спал прекрасно! Я еще никогда не спал так хорошо! Разумеется – после такой обильной трапезы…

Хмурий Несмеянович перестал жевать. Во взгляде, устремленном на Персефония, смешались осторожная веселость и жалость, с какими смотрят на выкрутасы пьяного или сумасшедшего.

– Это тебя злит?

– Меня злите вы, милостивый государь, и весьма успешно! – закричал Персефоний, надвигаясь на него. – Не смейте делать вид, будто ничего не понимаете! Я ради вас убил. Опустошил человека, чтобы залечить свои раны. Я теперь – преступник. Кошмары, говорите? Они еще будут – потом. Когда жизнь в изгнании, если мне суждена хотя бы она, сведет меня с ума. И все это – за несколько капель крови.

Тучко, нахмурившись, отложил еду.

– Тяжелый случай, – вздохнул он. – Вообще-то я полагал, что нанимаю тебя, малыш, за плату чуть большую, чем несколько капель крови, но теперь это, пожалуй, не имеет значения…

– Не имеет! – не дослушав, заявил Персефоний. – Вы покинули кабак живым и нашли себе убежище, я получил то, что хотел, – кровь. Думаю, мы в расчете.

– Угу, – кивнул Тучко, что-то обдумывая. – Пожалуй, так даже лучше. Знаешь, а ведь там, в кабаке, я крепко ошибся в тебе – никогда еще ни в ком так не ошибался. Но это и хорошо. Вот что, малыш. Ты совершенно прав, мы в расчете… почти. Ведь ты не станешь отрицать, что, оказывая мне услугу, получил плату большую, чем ожидал? Так вот, взамен я прошу тебя: этой же ночью отыщи и приведи или просто направь сюда самого матерого упыря, какой попадется.

– Ради новых преступлений?

– Ради моего спасения, малыш. Но ты об этом не думай. Ты мне должен услугу, я ее назвал. Это честный уговор – иди и выполни его.

– Я сделаю это, – решил Персефоний и направился к двери. – Надеюсь, больше мы не увидимся, милостивый государь.

Он ушел, и Хмурий Несмеянович опять взялся за еду, но аппетита уже не было. Отодвинув сверток, он снял куртку, подложил под голову и растянулся на сундуке, глядя в занавеси паутины, свисавшей с потолка.

Паутина была сухая и колыхалась от малейшего дуновения. Хмурий Несмеянович криво усмехнулся, подумав, что это очень похоже на его жизнь: любое движение воздуха – и он уже срывается с места, мечется… но, куда бы ни забросила судьба, в сущности, остается на прежнем месте.