– Ну, а четвертая тема, которая отражена в бумагах твоего драгоценного кейса?

– Тоже веселенькая. Она, скажем так, экологическая. Один житель Москвы любит по Неве на кораблике кататься, а его хотят взорвать. Если взорвут, дерьма мно-го выплеснется, по реке растечется.

– Да ты, я смотрю, такой же эколог, как старый бендеровец. Тот тоже все экологические призывы толкал: «Хлопцы, берегите леса – они нам еще пригодятся!».

– Нет, Окулист, ты не прав. Политическое руководство надо если не любить, то хотя бы уважать – оно заботится о нас, гражданах своей страны.

– Ага, тефаль, блин, а не руководство! Ты, Цубер, от своей любви к политике точно свихнулся. Вспомни, сколько талантливых мужиков – писателей, композиторов, артистов, певцов ушло в политику. Политики они никакие, так, пешки, а раньше в своем деле были – фигурами. А этот твой москвич – вообще беда! Как в Питер приедет на кораблике покататься, так весь транспорт в городе парализован. Гаишники через каждые два метра понатыканы, как поганки в лесу в грибной год. Машинам не проехать, людям дорогу не перейти. Странно, что еще прохожих на тротуарах кланяться лимузинам не заставляют. Может, все впереди? Катался бы себе этот гость по Москве-реке!

– Настоящие москвичи, Женька, говорят по «Москва-реке». Они Москву-реку не склоняют, – поделился филологическими наблюдениями Смирнов.

– Конечно, – согласился Окулист. – Зато вся страна Москву еще как склоняет!

– А ты никак Москву-матушку не любишь? – съехидничал Генка.

– Почему не люблю?! Люблю. Я там учился. И у меня там эти… ну…

– Бабы там у тебя, Окулист. Одна американка чего стоит, ты сам рассказывал.

– Какая еще американка? – немного занервничал Фролов.

– Какая! – передразнил его Геннадий Николаевич. – Та самая, которую ты со своим нью-йоркским акцентом спрашивал: «Вдую спик инглиш?». А она тебе: «Вдуйте, вдуйте, плиз, миль пардон!».

– Откуда в тебе, профессор, столько неинтеллигентности и цинизма? – удивился Фролов.

– «Вышли мы все из народа!» – весело пропел бизнесмен.

– Как вам вернуться в него?! – допел вторую строчку начальник охраны.

– Кстати, о народе! – стукнул себя по лбу Смирнов. – Ты не помнишь, какое сегодня число?

– А тебе срочно? – тоже прикинулся склеротиком Фролов. – Пятнадцатое сентября сегодня.

– Я так и думал! Слушай, Женька, я понимаю, что день сегодня тяжелый, но ты уж дальше сам как-нибудь, а? О содержимом кейса ты знаешь – есть над чем думать и в какую сторону, как говорится, идти. Ребятишек со скутеров ты допросишь, а вечерком о результатах допроса доложишь мне. А сейчас, понимаешь, мне срочно надо ехать в университет, в кассу. Я ведь там на полставки профессором работаю – сегодня с двух зарплату выдают.

Окулист изумленно посмотрел на миллионера Смирнова и тихонько присвистнул, покрутив пальцем у виска.

– Не свисти, денег не будет, – попросил Цубербиллер.

– Даже представить себе не мог, что ты такая скряга, – сдавленным голосом почти прошептал Окулист. – Генка, это же жлобство: ты пока доедешь до университета и вернешься в офис бензина потратишь на две свои зарплаты. Что за блажь?! Грузчики зарплату уже сто лет как по карточке получают, а ты… Что за блажь?!

– Да никакая не блажь, Женька, – потупил взгляд Геннадий. – Дело, конечно, не в этих копейках. Просто, понимаешь, как бы это точнее сказать… В общем, бизнес, безусловно, дело нужное. Но, ты же сам знаешь, кругом такие рожи… А я в университет приеду, встану в очередь в кассу – такие лица приятные кругом, разговоры у них интересные, лица светлые. Постою часик в очереди, откисну, на сердце легко—легко становиться. Словно душу в чистой воде прополоскал. Я без этого не смогу – одичаю. Профессора, они часто как дети – наивные и доверчивые. Именно в этом наша сила, Окулист, а не в деньгах вовсе. Знаешь, давно-давно, еще до революции, в домашнюю библиотеку Николая Николаевича Бекетова, академика, забрались воры. Когда слуга прибежал к нему и доложил об этом, ученый поправил пенсне и спросил: «И что же они читают?». Это не чудачество. Это сила духа и чистота души.