Я еще долго стоял и смотрел в яму. Я вымок насквозь. И вот я уже на крыльце. Обувь очень тяжелая от налипшей на нее сырой земли. Холодная одежда прилипла к телу. Дождь все также льется, небеса грохочут, ветер свистит. Я открываю дверь и… за ней ничего нет. На этом воспоминания обрываются.

Я не знал сколько в организме Вилли болезней. Сколько генетических сбоев произошло, когда он развивался в утробе матери. Но думаю, с возрастом они лишь прогрессировали. Если в детстве Вилли мог самостоятельно откопать яму, то сегодня, он даже со своей ширинкой не мог справиться, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно подтереть задницу. Про мастурбацию я и вовсе молчу.

Я проснулся среди ночи от сильного спазма в правой ноге. Судорога свела икроножную мышцу. Прошло пол минуты, прежде чем в спальню вбежала обеспокоенная Элайза. Эти пол минуты, были самыми долгими и мучительными в моей жизни. Когда посреди ночи мне сводило мышцы, я всегда так думал. Я думал, что это самые долгие и мучительные мгновения в моей жизни.

– Господи! – произнесла испуганно женщина и помогла мне принять сидячее положение. – Вилли, милый, ты холодный как лед!

Я, обливаясь потом, сидел на краю постели и не знал, что делать, чтобы эта адская боль ушла. Но благодаря массажу Элайзы судорога отступала. Я дрожал от холода. Казалось прямиком из воспоминаний в той же сырой одежде я оказался в кровати.

– Ложись, милый, – прошептала Элайза, когда боль моя отступила. – Ложись и ничего не бойся. Мы рядом. Все хорошо.

Я лег и укутался в одеяло. Согревшись, я снова уснул. Мне снилась Элизабет. Снились ее губы. Подводный минет. Вот бы мне хоть на мгновение снова испытать это чувство. Вряд ли сейчас, если я попрошу одну из сестер Уорд сделать мне минет, они согласятся. Может хотя бы попытаться. В конце концов, они не мне приходятся сестрами. В любом случае, они не согласятся.

Ближе к утру, я захотел пописать. Я поднялся и, стараясь не шуметь, отправился в уборную. Моя спальня, точнее спальня Дубиловича, была самая дальняя от уборной, поэтому приходилось проделывать долгий путь. На самом же деле, путь не был таким долгим, всего десять метров, но мне эти десять метров давались с большим трудом.

Второй этаж, где находились спальни, как и весь дом, был покрыт ковролином, поэтому мои шаги скрадывались его крупным ворсом. Однако местами, о которых я, конечно же, поначалу не знал, доски все же поскрипывали.

Всякий раз, когда я среди ночи шел по своим делам, сестрам об этом уже было известно. Они по очереди, а иногда и обе сразу, выглядывали из своих спален и бросались помочь мне. Помощь их заключалась в том, чтобы без происшествий довести меня до туалета, расстегнуть ширинку моей пижамы, или брюк, (это зависело от времени суток), и порою, даже подержать мой прибор, чтобы я вдруг не описал края унитаза. Прибор Вилли Дубиловича был маленьким, сморщенным как голова столетней черепахи. Мне он был отвратителен.

Думаю, мой прибор был отвратителен и сестрам, которые с таким рвением бросались подержать его в своих руках и стряхнуть с него последние капли.

Я писал, и был узником этого сумасшедшего дома, с чокнутыми в нем обитателями. Я ел и был узником. Подставляя свою задницу для влажных салфеток с ароматом горной лаванды – я по-прежнему оставался гребанным узником, в гребанной шкуре слабоумного Дубиловича.

И мне предстояло таким оставаться, на протяжении всей жизни. До конца своих дней.

За мной следили. Каждый мой шаг был известен и предугадан. Судя по всему, Вилли не был полон неожиданностей. Кроме того случая, когда он самовольно покинул дом и куда-то упрямо бежал сквозь пелену холодной ночи.