Впрочем, усталость непреодолимо брала свое, и побродив вокруг да около, посидев и перебрав косточки тех, кого знал, и, безусловно тех, кого не знал, направился я обратно, отдать должное заждавшейся меня мягкой и просторной, что твой кадиллак, кровати.

Стоило мне только прилечь, только занести голову над подушкой, как я уже спал, как младенец, так крепко и так глубоко, как не спал, вероятно, никогда.

Проснулся я, как мне показалось поначалу, далеко за полночь. Однако, короткий взгляд, брошенный на светящийся циферблат моих наручных часов, подсказал, что всего только десять, и ночь еще молода, и что мне отнюдь не хочется более спать, и, возможно, лучше немного подышать воздухом, прежде чем улечься до утра.

Оделся я быстро, и достаточно живо выскочил на лестницу, что вела на первый этаж, и только там осознал, что во всем доме ужасно тихо, и, вероятно, несмотря на ранний еще час, хозяева уже легли, и мне стоит быть осторожным, чтобы не разбудить их топотом шагов и скрипом двери.

И уже на цыпочках крался я мимо их спальни, и все так же преследовала меня тишина, оцепеневшая, застывшая, словно слой жира на дне кастрюли. И выскользнул ужом на узкую веранду, и просочился по ступенькам на улицу, и только там осмотрелся, вздохнул во всю ширь легких, и зашагал так уверенно, точно ждало меня какое-то срочное неотложное дело, и вот-вот кто-то меня встретит нетерпеливо и приступит к запланированному, намеченному загодя разговору.

Но, лишь пройдя метров, наверное, сто или около того, я все же замедлил шаг, замешкался, осознав, что спешить мне все же некуда, и прогулка сама по себе подразумевает спокойное шествие, степенное движение, неторопливое и сосредоточенное дефилирование по тем проспектам и улочкам, что в некотором роде мне были знакомы после дневного моциона.

И стоило мне перейти с галопа на рысцу, а потом и вовсе на легкий шаг, не обязывающий и не привлекающий внимания, как я, наконец, понял, что тишина вокруг не похожа на ту, что я привык наблюдать в подобных городах и поселениях. И ночь была черна, как сажа, как деготь, что стекает липкой тягучей слезой в нутро дубовой бочки, и высокие мерцающие фонари мало что дают и скорее трепещут мотыльками, грозя погаснуть в любой момент, и что сами грязные размывы желтого цвета, всплески вокруг немытых ламп усиливают глубину и тяжкость тьмы, что обступила меня со всех сторон.

Та чудная картинка, что привиделась мне еще несколько часов назад, превратилась вдруг в негатив, выхолощенное подобие себя, как будто ушли сразу все краски, все светлые пятна, все, что представляло жизнь, и цвет, и звук. Все утонуло в болоте, отдало само себя, умерло до утра, залив в уши и глаза тонны непроглядного варева, первозданного, неприрученного, необузданного, из чего состоит сама вселенная, выпотрошив и вынув из этого поселка всю веселую начинку, выключив в домах свет, остановив музыку и всякое движение, дыхание, само колыхание воздуха, поднимавшихся от земли паров и эха шагов, став отражением в глубокой воде.

И появилось стойкое ощущение картонности, искусственности, фальши, бутафории. Фасады, состоящие только из фасадов, дороги и улицы, нарисованные только что и состоящие из невесомого тонкого полотна, развернутого перед тобой и убираемого сразу после тебя. Оно появлялось сразу, внезапно, там, куда ты бросал свой взгляд, и исчезало так же сразу, стоило только тебе отвести глаза, отвернуться, забыть о его существовании.

Я остановился, сраженный суровым присутствием ночи. Я словно случайно попал на ее самый сокровенный шабаш, сакральный тайный праздник, на котором меня быть не должно было. И сгустилась она до плотности, ранее мною не испытываемой никогда, и прикасалась к моим губам и рукам, и ложилась на плечи, укрывая плащом и причащая к чему-то важному, и уж коль скоро я здесь все же появился, незваным гостем, то теперь должен был сыграть свою роль, вне зависимости от моих желаний.