–А может в записке и правда что-то важное написано?! А я с ней так небрежно обошлась… – всполошилась вдруг Маруся, – Надеюсь, невидимые чернила не пострадали и всё ещё можно будет прочитать. А может ценность записки в самой записке?! – осенила её неожиданная догадка, – слово по телефону конечно тоже приятно, но слово – что оно? Вылетело и бегай за ним потом по полям, догоняй. А записка – это что-то такое особенное, от близкого человека, что можно взять в руки, пощупать, прочитать сколько захочешь раз и сохранить, сберечь как нечто самое дорогое. Положить в шкатулочку и сохранить. И доставать, когда захочется. Как открытку. Я видела у бабушки коробку с открытками. Все такие интересные. С картинками, с марками. С печатями – откуда каждая из открыток пришла. Целая история в коробке. Надо будет тоже всем знакомым открытки послать – на память. Может и мне тогда кто-нибудь пришлёт. И будет у меня своя коробка с открытками и со своей историей. Ух, и молодец я. Такая догадливая! Только бы не забыть и не полениться потом.

Так рассуждала Маруся, шагая по тропинке. Лесные дорожки то сходились, то расходились в разные стороны, переплетаясь между собой, местами пересекаемые звериными тропами. У каждого в лесу был свой путь. Между тем, за своими рассуждениями, она подошла к знакомой развилке, где тропинка делилась на две части. Одна тропка уходила вправо, другая вела влево. Между расходящимися в разные стороны тропинками лежал огромный камень, на котором ничего не было написано. Та тропинка, что вела вправо, была довольно нахожена, и Маруся знала, что ей надо бы идти туда, другая же, которая вела влево, почти вся поросла травой и была уже мало заметна.

– Давненько я что-то налево не ходила,– задумалась Маруся, – пойти, что ли, прогуляться ненадолго? Старых знакомых проведаю. Может ещё не уехали? Хотя по времени пора бы уже. Ну хоть знакомые места посмотрю, а то, когда ещё соберусь? Я быстренько, туда и обратно…

 Долго шла девочка по лесной тропинке (почему-то в памяти ей эта дорога всегда казалась намного ближе) и вышла, наконец, на знакомую поляну, на которой с давних пор стоял заросший высокой травой танк, к которому с разных сторон сходилось несколько натоптанных в зарослях травы тропинок. Он и сейчас был на том же самом месте, что и когда-то. Возвышаясь башней над высокой травой, с «тяжёлой» от времени краской, он выглядел добротно и внушительно. Изловчившись, опираясь ногой на колесо-каток, Маруся залезла на нагретую солнцем броню и постучала вкрасовавшийся на лобовом листе танка люк: Бум! Бум! Бум!

– Тук-тук-тук. Есть кто дома? – спросила девочка, в надежде, что её услышат, но было глухо.

– Гав! Гав! – вдруг раздалось в ответ – танк чревовещал.

– Так-так… Ну а кто-нибудь из взрослых есть?

Бум! Бум! Бум! – девочка постучала ещё раз, и этот звук кажется эхом отозвался в недрах стальной громады. В этот момент на броне откинулся люк механика-водителя и от туда показалась голова в чёрном шлемофоне:

– Чего тебе? – недовольно и несколько грубовато спросила голова, упершись твёрдым взглядом в девочку, будто желая столкнуть её на землю.

– Чего не открываете?

– Обед у нас.

– А где командир?

– Тут. Где же ему ещё быть? Такт отсчитывает: «Раз-Два, Раз-Два.»

– Зачем?

– Чтобы синхронно ели. Все вместе. Не частили.

– Дурдом…

– Армия!

– Так что же, командир у вас голодный останется?

– Зачем голодный ? Онумный, он всё успевает. Голова! Иди уже, не мешай.

Люк башни наконец-то откинулся и из него показался командир танка:

– Ксешинский, – строго и в тоже время по отечески обратился он к механику, – Хватит болтать. Иди обедай. Там тебе оставили… не много.