В ответ разозленные мальчишки запустили в нее целый град камешков. Она метнулась было в сторону, причем личико ее приняло осмысленное выражение испуга. Потом она снова расхохоталась и показала нам язык.

– Анюта! Перестань дурачиться, слезай с ивы, сук может отломиться, и ты упадешь в пруд! – кричала Леля.

Та в ответ показала сестре кулак.

– Не хочешь! – грозно и значительно произнес Копа. – Вот погоди, тогда я сейчас домой побегу… и… папе пожалуюсь… и выдерут же тебя, Анютка!

– Ах, не надо! – вырвалось у меня невольно.

Одно только упоминание о наказании, о побоях приводило меня в какой-то непонятный ужас. Мне казался до того противным и позорным самый акт наказания, до того неестественно грубым, что при одном только упоминании о том, что какого-то ребенка наказывают, дерут, я бледнела, начинала дрожать и была близка к нервному припадку. Моя пылкая, впечатлительная натура и моя свободная, как птичка, душа были чужды мрачных образов насилия.

– Не надо жаловаться, Гриша, я сама попробую убедить ее сойти вниз! – ласково проговорила я и ловко и проворно, как кошка, вспрыгнула на первый сук, оттуда на следующий, потом еще и еще выше и, наконец, вскоре уже стояла перед Анюткой, тесно окруженная густой листвой огромной ивы.

– Пойдем! – я схватила ее за руку. – Пойдем вниз! Я даю тебе честное слово, что тебя никто пальцем не тронет, я защищу тебя!

– Не очень-то я нуждаюсь в твоей защите! – дерзко ответила Анютка. – Поди прочь от меня подобру-поздорову, пока…

– Что пока? – спросила я строго, глядя прямо в ее светлые злые глаза.

– А вот что пока! – захохотала она, и, прежде чем я догадалась, что она хочет сделать, Анютка толкнула меня в грудь, огромный сук выскользнул у меня из-под ног, и, больно ударяясь о встречные сучья ивы, я, перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, тяжело рухнула в пруд.

Первое ощущение холодной воды как-то отрезвило меня. Я услышала звонкие крики моей «свиты», повисшие над прудом, чей-то плач – и больше уже не понимала ничего.

Что-то холодное, вонючее, скользкое вливалось мне в нос, в рот и в уши, мешая крикнуть, мешая дышать… Мне казалось, что я умру сейчас, сию минуту…

Пришла я в себя на руках тети Оли. Надо мной склонилось насмерть перепуганное лицо тети Лизы. Что-то горячее жгло под ложечкой и у висков (потом я поняла, что это горчичники, щедро расставленные тетями по всему моему телу).

– Деточка! Слава Богу, очнулась, моя дорогая! Спасибо Коле… вытащил тебя из пруда и сюда принес, и рассказал все… про Анютку… Хорошо же ей достанется сейчас! Сама пойду жаловаться ее отцу. Экая дрянная девчонка! – и на добром, милом лице моей крестной отразились и негодование, и гнев, так не свойственные ее мягкому характеру.

Точно что ударило мне в голову: «На Анютку жаловаться! Ее же накажут! И надо было Коле сплетничать! Велика важность: в пруду выкупалась. Невидаль какая! Ведь не зимой же – летом!»

– Ну, уж это неправда, Коля соврал! – воскликнула я пылко. – Анюта здесь ни при чем! Я полезла на иву, сук подломился, и я рухнула в пруд.

– Лида! – услышала я тихий, но внушительный оклик.

– Ага, он здесь! Несносный доносчик!

И, повернувшись в сторону взволнованного, бледного Коли, с платья которого струилась на пол вода, я проворчала сердито:

– Нечего глупости болтать. Сама упала в пруд, и баста. А если… если… вы… кто-нибудь на Анютку… пожалуетесь… то я… я…

И, не договорив, я забилась в рыданиях на руках у тети.

Мне тотчас же было дано слово, что Анютку оставят в покое.

На другое утро, когда я, совсем уже оправившись от моего невольного купания, как ни в чем не бывало бегала по саду, ко мне подошел Коля.