Выйдя из исторического транса, Z без всякой паузы погружался в подытоживающий день родной язык (прочие предметы излагались по ходу дела на прогулках или даже за обеденным столом, а правоведение, например, и вовсе читалось как сказка на ночь), преимущественно состоявший из чтения и обсуждения текстов классических и современных, последние, еще не прошедшие проверку временем, отбирались Поджопником с особой тщательностью: он не только просматривал, но и пальцем отслеживал каждую строчку текста-кандидата (нельзя было ошибиться ни в одном слове), ведь единожды попавшие в уши Z тексты оставались в списке положенных к освоению (в том числе и нами) навечно и если исключались из него, то по вновь открывшимся фактам, касавшимся, собственно говоря, не текста, а жизни автора (правильной или неправильной, с точки зрения Поджопника) «неправильные» немедленно исключались из круга чтения, всякие напоминания о них (прямые или косвенные), в том числе и в текстах авторов «правильных», безжалостно вымарывались, образовавшиеся пропуски объяснялись когда несовершенством стиля, когда необходимостью экономии времени, мол, всего, Ваше Высочество, не прочитать, а здесь вот и здесь, пожалуй, можно и вычеркнуть не в ущерб остальному, текст в целом прекрасен, но есть частности, которые не отличаются высоким художественным вкусом, и потому Вам ли тратить на них время, и Z, как правило, не переспрашивал, а если вдруг и уточнял, что все-таки было в этих замаранных строчках, Всевидящий поджопник, говорил, что «книги эти испорчены самими авторами, их жизнью и последующими текстами, вышедшими за рамки дозволенного, не повторившими прежние опыты новым весомым благозвучием, они противоречат сложившемуся образу творца, что, выступая расширенной к смертным индивидуальностью, все же служит общему благу и не должен ради призрачного самовыражения и еще более призрачной художественной правды выходить за рамки, Вами установленные (Как? Мной?), именно Вами, пока что в лице Ваших предков, конечно, ибо и я, и Дура – лишь отражение Вашего голоса, в силу возраста часто еще неспособного отделить покорную Вам истину от свободной от Вас лжи, но не беспокойтесь, Ваше Высочество, мы ведаем, кто Вам друг, а кто враг, кого следует слушать, а кого – вычеркивать, порой полностью, с оставлением одного лишь имени (поверьте, нет ничего более страшного для этой братии, чем остаться в истории просто человеком, а не созданным ими текстом), все они, предавшие Вас, без малейшего исключения и поименно вносятся в списки для повсеместного и вечного олихования, которое не прервет никто и ничто (И я?), и Вы, Ваше Высочество, ибо проклятое Вами однажды проклинается навсегда, и даже если текст, согласно Вашей воле, вернется в общий доступ, пятно позора никогда не смоется с лица автора, оно останется с ним как клеймо преступника, однажды преступно решившего, что он больше, чем Вы, и потому имеет право на собственный, лишенный Вашего тембра голос».

На том Поджопник почтительно умолкал, дальнейший распорядок дня всецело зависел от Z – порой он засыпал сразу, и тогда обед шел следом, в другой раз еда и сон менялись местами, здесь не было правила и никто не настаивал на особом порядке, хотя наставник и находил более верным второй вариант, однако прерывать царственный сон не решался даже он, и на то были естественные основания – дневной сон для нас был своего рода культом, которому поклонялись все мы, от мала до велика, за редким исключением (в основном вынужденным) каждый из нас находил днем для сна хотя бы десяток минут, большинство не отказывало себе и в полноценном часе, неслучайно многие (особенно в Дуре) считали, что именно обеденный сон, а не что-то другое, объединяет всех нас, так как именно в это время царит неведомое в иные часы единение народа и власти, по той простой причине, что в это время и те и другие спят и если видят друг друга, то исключительно в страшных снах, которые днем настолько редки, что могут не приниматься во внимание как что-то существенное, неслучайно достижение «единство дневного сна вне сна» было центральной задачей государственной политики, передаваемой из поколения в поколение, задачей, над которой бились лучшие умы и все без исключения государи, задачей, тем не менее оставшейся несбыточной, маячащей где-то вроде и поблизости, но в реальности так далеко, что как ни беги, ни кричи – не догонишь, не поймет, не услышит, а услышит – помчится со всех ног прочь, ибо нет ничего более противоположного, чем государство и мы, люди, им управляемые, так что сойтись без всяких «но» и «как-нибудь» нам возможно исключительно в дневном сне, впрочем, и здесь виделось нам разное, и причудливые видения Избранников, наполненные возможностями (прямое следствие доходов и связей) и действиями (очень часто какими-то изощренными извращениями наркосексоалкогольного характера) никак не соотносились со снами средней статистики, где возможностей меньше (часто их нет совсем), а все извращения сводятся к нехитрым вещам вроде жены соседа да к рюмке выгнанного не здесь, а потому особо сладкого крепкого напитка, одно непереводимое название которого звучит как сказка, чудо, центр бытия.