Ему стало бесконечно жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю круглую сироту, девочку, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и выводить им на почтовых листах свои незамысловатые каракульки. Дедушка, однако, ни на йоту не поверил словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Ины.

«Здесь, очевидно, кроется, какое-то недоразумение», – теряясь в догадках, решил дедушка, и ему остро, до боли, захотелось сейчас же подробно расспросить обо всем свою юную гостью.

С этой мыслью он оглянулся в тот угол, где черноглазая внучка только что беседовала с его «старой гвардией». Но, к великому изумлению генерала, ни Южаночки, ни «старой гвардии» уже не было в комнате. Только из столовой доносились звон посуды и веселый детский голосок, серебристым колокольчиком смеха заливавшийся на всю квартиру.

Предчувствуя недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении в столовой, – это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.

– Что случилось? Где же Южаночка? – спросил дедушка, ощущая в душе нарастающую тревогу.

– На верхи-с, ваше превосходительство, их высокородие изволили забраться, – отрапортовал Сидоренко, опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.

– На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? – дедушка в недоумении широко раскрыл глаза.

Но тут взрыв неудержимого смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову и разом понять, в чем дело. Ина сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом вафельных трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками в длинных черных чулочках и с заразительным смехом уничтожала десерт, не забывая при этом, прежде чем отправить очередную трубочку в рот, обмакнуть ее во взбитые сливки, красиво заполнявшие середину блюда.

– Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого! И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! – с неподдельным ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной крышке.

– А тебе это очень неприятно, милый дедушка? – лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.

– Очень неприятно, девочка, – самым искренним тоном ответил старик.

– В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь – раз, два, три! Поворот напра-а-во! Марш-марш вперед! Ур-р-ра!

И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом соскользнула вниз и, разметав руки и пронзительно взвизгнув, упала на турецкую оттоманку[3], стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и, взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата:

– Честь имею доложить вашему превосходительству – неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь… – шалунья щелкнула языком, прищурилась и состроив потешную рожицу, прибавила уже обычным своим тоном: – А теперь обедать, обедать скорее, дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался, делая рекогносцировку[4]. Надо к тому же доказать тебе, дедушка, что храбрые воины могут с успехом после трубочек со взбитыми сливками кушать и суп и жаркое…

И с тем же беспечным смехом Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальный взгляд этих глаз, идущий вразрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразил девочку.