Кто за «большевиков», коих выше Бога стали ставить. Особливо ихнего, Ульянова-Ленина…

Кто по слогам читать умел, тот большевистские книжицы и прокламации до дырьев исчитал, до хрипоты глотошной оравши по переулкам, да в кабаке пристанном.

«Царские» били морды «эсерским»… «Эсерские», напоив «краснеющих», шли «смертным боем» на тех, кто поддерживал «загнивающий и умирающий царизм, питающийся кровью трудового крестьянства и мирового пролетариата…»

Новая власть, пришедшая в Крестовоздвиженское, особенно не лютовала и не злобствовала. «Лысый „маузерщик“ со своей хабалкой», гутарили, свалили, аж, в Новгород Нижний. На тем же тихоходе…

«Тихой сапой», сославшись на болезнь, и быстренько продав дом, кабаки и прочая, из села исчез купец, Иван Ильич, «сельский голова и благодетель».

В мирской суете, как-то неожиданно, съехали и другие, зажиточные селяне.

Смута и бестолковость… Вот, и весь разговор…

* * *

На Покров, как и положено, обмакнулось село в первый, щедрый снегопад…

Накануне такая теплынь стояла, что никому не верилось, что пора зимние портки да валенки доставать.

Но…

К зорьке вечерней дохнуло холодом. Розовеющую лазурь заката стали обнимать рваные серые тучи. Ветерок, с младенческих воздыханий дитяти, к полуночи, перешёл в рёв пьяного мужика, возвращающегося с буйной гулянки.

В эту ночь первые дымки потянулись из печных труб тех, у кого дров было в достатке.

Задохся ветер-буян часам к четырём… Упал, разом, в снег… Захрипел-захрапел и… окочурился…

Солнышко обняло утро… Бе-е-е-лым-бе-е-е-лым… Чи-и-стым-чи-и-стым… И таким тихим, что… Не примёрзла бы, единолично не согласная с зимой, муха… всё село бы её услышало…

* * *

Вот-ить! Заспал!!! Заспал Юшка утро двунадесятое!!!

Соскочил, как ошпаренный, с постелей и… в исподнем, на крыльцо сторожки – «ветру понюхать»…

Выскочил, босый, и – «по саму щиколоть» – в снег, который взомлел снизу первобытным таянием, а сверху щипал, как крапива.

Мигом собрался Юшка, и, перекрестившись на образа, выскочил в холод с большой лопатой – разгребать снег, да посыпать дорожки, заранее припасённым, сухим песком…

Взмокнув от трудов праведных, Юшка скинул дарёный полушубок, и стал лепить из податливого снега ангелов вдоль церковной дорожки, вставляя, по своему разумению, опавшие годовалые веточки для того, чтобы крылышки лучше держались. Да сооружая из жёлтых ивовых веток рукотворные нимбы снежно-бестелесным существам…

«Вот, доволен будет отец Филарет», – думал Юшка, увлечённый сотворением мира ангельского…

– Кхе! Кхе! – изморозью пробежал по юшкиному загривку.

Не то холод покровский, не то явление человеческое. Раньше Филарета явился звонарь, Никифор.

– Ну, здоров, убогенькай, – буркнул звонарь, скрипнув церковной калиткой, – С праздничком Богородичным тебя! Косоротый…

– И тебе – не хворать, – зычно и громко ответил Юшка, как бы пропустив оскорбительные замечания в свой адрес.

– Юшка! А ты слыхал, что в купеческом кабаке, на пристани, сельсовет намедни образовали? Там жеть, и «реввоенсовет» и…, – звонарь перешёл на шёпот, ожидая юшкиной реакции на слова, – И… И… Прочая… «Красная»… Нечисть… Юш! А, Юш! А ты за кого? За Бога, или за Ленина, с его большевиками?

Не долго думая, Юшка хлобыстнул языком: «Я – за Бо-о-о-га… К-гы-ы-щоный же… А Ленин… Он… Зе-е-е-млю и в-о-о-лю обе-е-щает… Значит, каа-а-к Бо-о-г… И-и-и… З-а-а-а не-его… То-о-о-ж…»

* * *

Тихо и мирно продолжалась жизнь в селе. Только, сгинул куда-то протоиерей Филарет.

«Введение», вообще, пришлый поп правил. Да всё – наперекосяк, да не по уставу. Не так, как юшкино сердце и познания в Святом Писании подсказывали…