– Говорите вслух. Это хорошо. Это значит, что вы делаете это по-настоящему. Значит, у нас всё получится. Всё получится, если делать по-настоящему.

Я ещё раз взглянул на него и отметил про себя, что он видит лишь меня. Он не видел Свету. Её видел только я. Словно снова вернулся в то далекое время, когда работал экономистом… Когда мы встречались чуть ли не каждый день…

Я так хотел. Я не мог не заехать к ней.

– Что ты привёз сегодня? – спросила она.

– Вот, – я протянул ей документы, и кончики наших пальцев на мгновение соприкоснулись.

Я ощутил, как она вздрогнула. Вздрогнула, подняла, наконец, глаза и улыбнулась мне.

Наверное, вид у меня был достаточно красноречивым. Я поймал себя на том, что моя рука застыла в воздухе, и, преодолевая некоторое сопротивление, усилием воли опустил её на колени.

– Машину разгружают… – выдавил я.

Она снова отвела глаза и сказала:

– А мы, что будем делать мы?

Меня трясло, как в лихорадке.

Её платье, лёгкое, полупрозрачное, в красно-белую полоску по диагонали, высоко вздымалось на груди в такт взволнованному дыханию.

– Тебя скоро просто уволят с работы, – продолжала она. – Что, в Харькове только один мой магазин?

Я молчал.

– Все всё видят, – снова сказала она и, громко вздохнув, добавила: – И я тоже всё вижу.

В ушах у меня звенело, я не понимал, что со мной. И только где-то на самом краю сознания, где-то, словно за пределами моего разума, сформировалась, выкристаллизовалась вполне конкретная фраза:

– Я больше не могу без тебя.

Это сказал не я. Слова возникли сами по себе, как упругое колебание воздуха.Воздуха, насыщенного лёгким ароматом её духов и ещё чем-то таким, без чего всё вокруг мгновенно бы потеряло всякий смысл своего существования.

Так иногда бывает, когда звуки сами по себе возникают в напряженной тишине. Возникают потому, что не возникнуть просто не могут.

– Поцелуй меня, – попросила она.

Я помню только, как со стола посыпались на пол бумаги. И её губы. Я помню вкус её губ. И их нежное тепло.

Мне тогда казалось, что я сплю. Иногда сон и явь неразличимы. Иногда просто не хочется просыпаться. И если после смерти будет хоть один такой сон, то нет в ней ничего страшного. Наоборот…

Мне и сейчас казалось, что я сплю. Ежедневник упал на землю, и ветер стал перебирать его листы.

ХВН кашлянул.

Прошло чуть более четверти века. Но я не забыл вкус её губ. Четверть века или четверть часа? Какая разница!

– Вы должны нарисовать символ, – напомнил мне ХВН.

Я поднял с земли еженедельник, открыл его на нужной странице и начал рисовать.

Не знаю, какое выражение было у меня на лице, когда я вышел из её кабинета. Только мой водитель, высокий красавец с соответствующей фамилией – Статный, сверкнув золотой фиксой, сказал:

– Ну и везунчик же ты!

Я только радостно улыбнулся ему в ответ.

– Почему не я? – продолжал Статный. – Чем я хуже? Али не молод, али не красив? Нет, женщины – загадка, – и, покачав головой, добавил: – Завтра опять сюда едем?

Я согласно кивнул в ответ. А он снова покачал головой и сказал:

– Конечно, за это можно всё отдать.

Я тогда не понял до конца смысл этой фразы. Да я и не пытался ничего понимать. Зачем? Мне это было не нужно. Мне ничего больше было не нужно.

Счастье – это когда тебе ничего не надо. Ничего, кроме её бездонных глаз, её шёлковых волос, её губ, её нежного дыхания…

Мое счастье продолжалось почти целый месяц. И этот месяц был равен… нет, он был неизмеримо больше всей моей остальной жизни.

Счастье мимолётно, эфемерно, как тающие на ресницах снежинки. И стойкий оловянный солдатик на одной ноге, и бумажная танцовщица – короткая вспышка пламени в очаге, всплеск электромагнитного поля, затухающая в пространстве и времени волна…