Поневоле напрашивалась мысль: чем заплатить мальчику за услугу, если только можно чем-либо заплатить за спасенную жизнь?

«Он спас две жизни, а не одну, – думалось Ихтиарову. – Без Саши и мне уже незачем было бы жить. Что же я могу сделать для него?»

Ихтиаров терялся в различных планах, не находя ни одного, вполне соответствующего цели.

И чем дальше раздумывал он, тем меньше способов выражения своей благодарности «спасителю двух жизней» находил он.

Юрка стал ему вдруг дорог. Ни разу не видя в глаза мальчугана, он вместе с благодарностью почувствовал к нему приязнь… Маленький бродяга проник в сердце Ихтиарова и занял там прочное место…

Саша заснул, измученный невзгодами дня, но сон его не был спокоен: он метался и бредил недавним происшествием. По-видимому, его лихорадило, так как лицо то краснело вдруг, то снова бледнело, и тогда на лбу оседали мелкие капельки пота.

Прислушиваясь с тревогой в душе к бреду сына, Александр Львович думал в то же время о Юрке.

«Мальчик… полубродяга… – проносились отрывочные мысли. – Храбрый и самоотверженный мальчик… Ведь сам рисковал жизнью… Под баржу чуть не попал, а спас, вытащил на берег… И какое благородство! Какая скромность!.. Нет, это незаурядный мальчуган. Кто знает, может быть, эта исключительность и заставляет его бродить, искать простора своим духовным запросам…»

Появление доктора отвлекло Ихтиарова от этих мыслей. Забота о сыне снова всецело охватила его.

– Э! Можете не беспокоиться, – кончив осмотр, добродушно заметил доктор. – Опасности для здоровья никакой, за исключением маленького нервного потрясения, следы которого исчезнут через день-два. Дня три выдержите его в кровати – вот и все.

На листке записной книжки он набросал несколько строк.

– Легкое успокаивающее средство, – вручая листок Ихтиарову, добавил доктор. – Все будет прекрасно, и мы хворать не намерены.

Он с детской живостью состроил Саше веселую гримасу, на которую тот, однако, даже не улыбнулся.

– А можно ли его домой перевезти, в Ораниенбаум? – спросил Ихтиаров.

– Хоть на Северный полюс! Маленькие предосторожности: карета, теплое платье не лишни.

Веселая уверенность доктора, с которой он говорил о здоровье Саши, точно тяжесть сняла с души Ихтиарова. Он крепко пожал на прощание руку врача.

Через несколько минут вернулся и студент с охапкой белья и платья для Саши. Бывшего утопленника одели, причем он как-то странно безучастно относился ко всему, что с ним ни делали. Видно было, что мальчик чувствовал себя скверно: глаза помутнели, словно дыхание ужаса в борьбе со смертью сдунуло с них обычную живость, потушило веселые огоньки.

Равнодушно и молча уселся он в карету, или, вернее, улегся в возможно удобном положении на коленях отца.

В Ораниенбаум прибыли под вечер.

Часам к десяти Саша почувствовал себя лучше: лихорадка прошла, и он заснул ровным, спокойным сном.

Успокоился тогда и Александр Львович.

Он сидел на террасе в обществе Эммы Романовны и студента. Виктор Петрович был мрачен и неразговорчив, но зато немка говорила без умолку.

Ее сильно взволновала история с Сашей, и она не могла успокоиться.

– Ужасно! – говорила Эмма Романовна, правой рукой разливая чай, а левой поправляя пенсне, ежеминутно сваливавшееся с носа. – Я не могу прийти в себя. Подумать только!

Она говорила с легким, чуть заметным акцентом, придававшим какую-то беспомощную мягкость словам, и благодаря этому ее речь всегда казалась странной, какой-то вкрадчивой, располагающей к себе.

– Но, однако, хороши и вы! Двое мужчин… Плавать умеете… Разве можно так растеряться!

– Бывает, Эмма Романовна, бывает, – слабо защищался Александр Львович. – Я думаю, что если бы тонул не мой сын, а кто-нибудь посторонний, то я бы так не растерялся и нашел бы средство, как спасти его… Но сын, это – другое дело… Тут соображение отсутствует… Да, тут дело совершенно иное. Правда, Виктор Петрович?