«Как знать, не прибывает ли в самой жизни после таких книг чистоты, ясности, внимания ко всему живому» (И. Дедков).

Вдохновенный, но ранее неслышный, голос некогда одинокого в мире скошенной травы мальчика, обретает чудотворную силу. С этого времени у Юрия Куранова устанавливается связь с читателями. К их откликам он прислушивается, на вопросы отвечает новыми произведениями.

На толстовский вопрос: «Для чего люди пишут?» – Ухтомский высказывал своё предположение: «…писательство возникло в человечестве „с горя“, за неудовлетворенной потребностью иметь перед собой собеседника и друга! Не находя этого сокровища с собою, человек и придумал писать какому-то мысленному, далёкому собеседнику и другу, неизвестному алгебраическому иксу, на авось, что там где-то вдали найдутся души, которые зарезонируют на твои запросы, мысли и выводы!»

Психологическая мотивация творчества как потребности иметь собеседника, видимо, была и у Юрия Куранова, но в его случае выразилось и нечто глубинно присущее его душе: отношение к миру в его живых или одухотворяемых воображением образцах, как к любимому, почитаемому, интимно-близкому другу и собеседнику, и потребность передавать свои глубинные чувства словом. Направление развития его таланта по большей части задавалось жизнерадостным началом, проявляющимся ощущением счастья при созерцании чистой и возвышенной красоты и при собственном участии в празднике жизни. С самых первых его текстов эти состояния души находят яркое выражение. Это не значит, что он не замечал тёмных сторон действительности. Замечал и страдал от этого. Имея чуткое сердце, обострённое чувство справедливости, способность самостоятельно критически мыслить, смелость честно выражать своё мнение и поступать согласно велениям совести, он не мог избежать невзгод. Но душа не увязала в негативах, в ней неизменно присутствовало стремление к свету.

«К началу 60-х годов, сознательно овладевая формой короткого рассказа, я вплотную подошёл к жанру миниатюры. Этот очень сложный и редкий литературный жанр расположен на грани прозы и поэзии. Как бы мост между ними. В истории мировой литературы всегда было так, что за овладением жанром миниатюры литература того или иного народа делала открытия не только в области литературной формы, но и на пути овладения и содержанием. Таковы примеры Сэй Сёнагон, японской поэтессы 11 века, Шарля Бодлера – французского поэта прошлого века, Ивана Бунина… Но для того, чтобы литература того или иного народа восприняла эти открытия, литературная среда его должна быть на высоком уровне интеллектуального и культурного развития. В СССР культурное развитие постоянно кастрировалось. Прозу замкнули в сейфе примитивного натурализма…» («Острова в пространстве». Предисловие. «Запад России. – 1993. – №4).

Через цензуру, даже в период «оттепели», пропускалось лишь то, что соответствовало методу соцреализма, т. е. лишь упрощённому копированию реальности. Произведения автора, обладающего ярко выраженной индивидуальной манерой (тем более стилем) могли пройти лишь по недосмотру цензора. Куранов сам удивлялся: «При всеобщей нетерпимости к личности самостоятельной, к таланту – я не могу понять, как меня просмотрели. Какая-то мистическая случайность» («Раздумья на фоне музыки и ростральных колонн»). А может не случайность – а некий Высший Промысел?

С первых литературных текстов Куранов предстаёт как писатель, имеющий своеобразную манеру и свой уникальный стиль. В том смысле, который в эти понятия вкладывал Гёте в статье «Простое подражание природе. Манера. Стиль» (1789).