Когда 26-летний Михаил Лермонтов опубликовал свой роман «Герой нашего времени» (1838–1840 гг.), грянул скандал. Николай I воспринял текст чуть ли не как личное оскорбление. Как?! «Герой времени» – не честный Максим Максимыч, этот вечный «слуга царю, отец солдатам», а светский прощелыга, запятнавший себя настоящими преступлениями! Ну, сами считайте: украл, бросил и стал причиной гибели красавицы Бэлы, чуть не утопил красавицу контрабандистку, растоптал чувство красавицы княжны Мери, измучил (тоже, наверно, красавицу) Веру, которая, бедняжка, еще и замужем! К тому же застрелил на дуэли своего бывшего приятеля Грушницкого. И вот этот пошлый сердцеед, этот курортный Дон-Жуан плюс убийца имеет наглость жаловаться на свою судьбу?!..

«И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству!.. Итак, я повторяю, по-моему, это жалкая книга, она указывает на извращенный ум автора». Так писал царь жене о своих впечатлениях от романа, а заодно – что сказалось роковым, в общем, образом! – и от личности дерзкого автора.

И герой, повторим, и роман о нем очень не просты. Уже сама композиция его построена так, словно автор вместе с читателем кружит вокруг героя, постепенно погружаясь в душу этого странно притягательного и отталкивающе эгоистичного человека – Григория Александровича Печорина. Порядок событий, как они были «в жизни», и порядок частей романа не совпадают. Между событиями «Бэлы» и встречей Печорина с Максимом Максимычем на глазах у рассказчика в «Максиме Максимыче» проходит пять лет. За эти годы Печорин, по сути-то, не меняется. Его уверенность, что существует «рок», «фатум», «судьба», кажется, только крепнет. В Персию он едет ведь не просто за приключениями-впечатлениями, а как бы на возможную гибель, устав от жизни, абсолютно изверившись в ней и охладев к людям. Почему «на возможную гибель»? Персия тех лет – «горячая точка», в которой совсем недавно, десять лет назад, погиб Грибоедов…

Онегин, путешествуя, скучливо пытается развеять «хандру», «сплин», скуку. Он «добрый малый», не способный на резкий поступок, он вяловат. Печорин – иное. Он похож на злого демона, скованного обстоятельствами, но не покорившегося, хотя обстоятельства одолевают и уничтожают его. Это томление сил огромных, вынужденных бездействовать – оно в Печорине главное: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья…»

А. И. Герцен – вечный оппонент Николая I – утверждал: печоринский тип поистине эпохален, ведь в нем получили концентрированное выражение особенности последекабристской эпохи, когда на поверхности «видны были только потери, жестокая реакция», внутри же «совершалась великая работа… глухая и безмолвная, но деятельная и беспрерывная…»

В николаевской застегнутой на все пуговицы России Печорину не было места. Царь почувствовал это остро. Он многозначительно и язвительно пожелал отправлявшемуся в ссылку на Кавказ (к месту скорой гибели) Лермонтову «счастливого пути»… По преданию, узнав о смерти поэта, царь изрек: «Собаке собачья смерть!» Так говорят только о глубоко ненавидимом, личном, кровном враге…