Там русский дух… там Русью пахнет!

И там я был, и мед я пил…

Пролог к «Руслану и Людмиле»

Старость не знает долгого сна. Не было еще шести часов утра, как Дмитревский уже проснулся. Или, быть может, его разбудил смутный говор, долетавший к нему сквозь тонкую стенку из смежной горницы. Он прислушался и явственно различил голоса хозяина и его мажордома Михалыча. Гаврила Романович давал последнему какие-то наставления по хозяйству.

– Да гуся-то фаршированного смотри не забудь, – говорил он. – Иван Афанасьич у нас, сам знаешь, какой знаток по кухонной части.

– Как не знать-с, – отвечал Михалыч. – Анисовки нонче, сударь, отменно уродились; так с свежей капустой такой фарш дадут… А на счет февереку-то как прикажете?

– Ну, это – по части молодого барина, Семена Васильича: с ним и столкуйся.

Далее Дмитревский разговора их не послышал: в дверь к нему осторожно заглянул его казачок. Убедившись, что барин не спит, он вошел с вычищенными сапогами и платьем.

– Будете одеваться, сударь?

– Да, пора.

Оканчивая уже туалет, Иван Афанасьевич случайно увидел в окошко живую группу: на ступеньках крыльца сидел Гаврила Романович в неизменных своих колпаке да халате, а вокруг него толпилось человек двадцать босоногих деревенских ребятишек.

– Каждое утро, вишь, у них здесь тоже, сказывали мне, – пояснил казачок, – молитвы учат да ссоры ребячьи разбирают.

– Подай-ка шляпу да вон тетрадку, – сказал барин и, опираясь на казачка, вышел также на крыльцо.

Державин сидел к нему спиной и не заметил его прихода.

– Ну вот так-то; на сегодня и будет с вас, други мои, – говорил он и, взяв в руки стоявшую рядом на ступеньке корзиночку с медовыми пряниками, стал раздавать их детям.

Те наперерыв выхватывали их из его рук.

– А мне-то! Мне, дяденька!

– Отчего же нынче, дяденька, не крендели, а пряники? Нешто нынче праздник? – сыпались вопросы.

– И какой еще праздник-то! Приятеля закадычного из Питера чествую, – отвечал «дяденька».

– Вон этого самого?

Державин обернулся.

– А! Иван Афанасьич! Вы здесь? Ну, как почивать изволили?

– Благодарю вас, – отвечал тот. – Да я вам, ваше высокопревосходительство, не мешаю ли?

– Нет, мы с ребятами как раз покончили. Вот что, детушки: ступайте по домам да скажите парням да девчатам, отцам и матерям, что, мол, всем им от меня тут угощение будет. Поняли?

– Как не понять! Не в первый раз…

– Ну, пошли. С Богом!

Весело горланя, дети врассыпную бросились прочь от крыльца. Тут между тем Гаврила Романович увидал свою заветную тетрадь в руках друга-актера.

– Ага! Прочли? – спросил он, и в глазах его забегал беспокойный огонек.

– Прочел-с… Очень хоросо… – невнятно пробормотал Дмитревский и, не глядя на Державина, подал ему тетрадь.

Сидевшая за пазухой Гаврилы Романовича Тайка ошибочно поняла движение гостя и сердито на него заворчала.

– Ну, ну, ну! Не тронет он меня, – успокоил ее хозяин и дрожащими пальцами стал перебирать листы тетради. – Много, кажись, замечаний…

– Ваше высокопревосходительство, – отвечал Дмитревский, – будьте совершенно спокойны, – эти замечания я делаю не для вас; но, вы знаете, на театре всегда бывают прощелыги, которые готовы за все придираться к авторам. От них-то я и хочу уберечь вас.

– Бывают, ох, бывают! – вздохнул Державин и указал себе на шею. – Вон где они сидят у меня!.. Ну, да Господь теперь с ними! Милости просим на балкон: кофей, верно, уж ждет нас. Вы ведь там, кажись, еще не были?

– Нет-с.

– Ну вот, пойдемте, посмотрите при утреннем освещении, каков вид-то!

Целым рядом комнат прошли они на противоположную сторону дома и вышли на балкон. Солнечное утро пахнуло им навстречу; оба старика поздоровались с суетившейся около дымящегося самовара Прасковьей Николаевной, такой же свежей и розовой, как солнечное утро.