Андрюха – паренек обидчивый. Может быть, думаю я, и обиженный крепко в недолгой своей, но Бог знает как, где и с кем прожитой жизни. За свое мужское достоинство, как видно, постоять умеет. И работу свою, понятно, ненавидит. Сидит как-то на юте, сибаритствует – в шортах, голый до пояса, ноги раскинул, отвалился на спинку стула, подставил экваториальному солнцу лицо и живот. Увидав меня и не меняя позы:

– Вы в лоцманской живете?

– Я, – и я невольно подхожу к сидящему поближе, чтобы выслушать, «чем обязан». Почти не шевельнувшись, лишь чуть поворотив в мою сторону голову, он строго, недовольно мне выговаривает:

Там возле вас дверь на палубу, так вы в нее не ходите…

Почему? – я буквально ошарашен.

Да вот так, не ходите. Через нее и капитан не ходит. Я же вижу: там только ваши следы…

Я уже почти виновато бормочу, что не мои вроде, во всяком случае не только мои, что я двадцать пять лет на флоте, что живу, ясное дело, я понимаю, не в конюшне…

На следующий день Андрюха пришел уже прямо ко мне в каюту. И прямо с порога:

Ваши следы опять. Я же говорил вам…

Да тут кому не лень ходят, я-то вижу! – Возмутился я. – И мой сосед в том числе, кэп. Это может, тот не ходил, который был до него…

И вот в туалет на этой палубе, – Андрюха будто не слышит меня, – никто кроме вас не ходит. У всех, кроме лоцмана, туалеты в каютах есть.

Лоцманская действительно маленькая, единственная из комсоставских кают без гальюна: зачем он лоцману, который обычно два-три часа всего проводит на судне, да и то в основном ведь на мостике.

Однако я уже пришел в себя и вижу, что акселерат буром прет, по-суворовски: лучший метод защиты, мол, нападение.

Ты уже задолбал меня, – говорю, – нравоученьями своими. В этот гальюн ходят твои корешки – вахтенные матросы с «моста».

Нет, – упорствует Андрюха, – никто, кроме вас, не ходит.

А грязь в том гальюне (он, змей, еще его и туалетом величает!) в самом деле кошмарная.

Ходят, – упорствую и я, – сам видел! И грязнющие следы оставляют.

Вот в том-то и дело, – бойко подхватывает мой Андрюха, – что это ваши следы. Я сам удивляюсь: как будто вы по машинному отделению ходили.

Да-а, – я уже улыбаюсь этакой нервной улыбкой, – конечно, я специально хожу в машину, чтобы тут тебе потом работы задать… Я тоже, знаешь, удивляюсь вот чему: как это старпом с доктором до сих пор тебя носом твоим курносым не ткнули в тот гальюн, чтоб ты его помыл.

Теперь уже он не в силах сдержать улыбку, возможно, также нервную.

Дня через два капитан предложил мне провести литературный вечер. Я тут же согласился. И вот на вечере, после моего выступления, чтения каких-то там фрагментов, капитан говорит: давайте, мол, вопросы писателю-маринисту задавайте, не стесняйтесь. И первым задает вопрос… Андрюха:

О нас что-нибудь напишете?

Разумеется! – Тут же откликаюсь я. – С тех пор, как задуманы «Юморские рассказы», смешное само идет мне навстречу. Вот и на вашем судне… выхожу как-то на палубу, на корму…

И я рассказываю о нем, не называя его имени и должности:

И говорит, значит, мне матросик: не ходите, говорит, в ту дверь, потому что когда вы ее открываете, то меня, а у меня, говорит, каюта всю дорогу открыта, жарко ж на экваторе-то, меня с койки сдувает.

Гляжу, закатывается мой Андрюха, пополам сложился, за живот держится, но хохочет беззвучно, краснеет, бледнеет, что-то шепчет корешу в ухо.

Всё! Отныне мы с Андрюхой – тоже кореша, считай, почти что заговорщики…

Без малого двадцать лет оттрубил я на таможне. Считай, почти уже Верещагин. Девять граммов в сердце, постой, не зови…