– Нет, мелин. Мама так говолила по телефону, я слышала.

– Мама? Хм, она пошутила. Я ее тоже не раз называл кобылой. Это же не значит, что она любит скакать галопом.

– А у Вовки есть блатик. Мама его лаботает в доме, где блатиков делают.

– Это так Вова тебе сказал?

– Ага, – кивнула головой Таня.

– Развитый не по годам. Что будет, когда в школу пойдет?

– Он не пойдет в школу, он женится.

– Интересно, на ком же?

– Ты что, дулак? На мне.

Самолет падает. Стюардесса успокаивает пассажиров.

– Сколько вам лет, дедушка?

– Еще способен.

– Я о годах,

– Годы определяются не цветом волос.

– Оплакивать будут, если, не дай Бог, в турбулентность попадем, и крыло отвалится?

– Не отвалится, я конструктор этого самолета и знаю, скоро он выйдет из штопора. – При этом слове спящий сосед приоткрыл глаза и снова закрыл. – А плакать есть кому. Младшей дочке у меня три года, а правнуку тридцать.

Задержав на лице улыбку, стюардесса двинулась дальше.

– Вы, девушка, занимаете с детьми три кресла. Сколько их всего у вас.

– Шестеро.

– А на вид вам не больше двадцати.

– А мне действительно столько. Лечу на свой день рождения к мужу со всем выводком.

– Клушке парашюта не надо, – вздохнула стюардесса.

– Муж попросил привезти всех, скучает, год на заработках.

– А как вы успели шестерых, годами не видитесь.

– Седьмой раз лечу к нему.

– Седьмого ребенка может и не быть?

– Будет, мы, Ибрагимовы, как кролики.

– Дай Бог.

В конце салона постоянно прикладывался к плоской бутылочке бородатый священник.

– Боюсь высоты. Ты уж прости, дочь моя. Так и кажется, проваливаемся в преисподнюю. Чресла сдавило.

– Вам то чего бояться, батюшка, если, – стюардесса перекрестилась, – случится катастрофа: в рай попадете.

– Я уж лучше на Земле, и матушка, – он запел, – ждет меня домой, ждет – печалится. Я до церкви запевалой в хоре был, и мирские песни люблю. Думаю, Бог не обидится, если мы с тобой причастимся, ведь мы не на Земле – в эфире.

– Все на Земле будем: и божьи люди, и миряне.

– Смотри, дочь моя, на уровень коньяка в бутылке, меняется он.

– Родной мой поп, – бросилась ему на шею стюардесса. – Будем жить!

Все меня спрашивают, как я, мусульманин, торгуя свининой, в середняки выбился. Овечек мало стало, а коров лет десять доить надо, только потом – на мясо. Какое это мясо – говядина какая-то.

Перекрестился я, бог один – вера разный, начал разводить свиней. У коров – один теленок, у свиньи – двадцать. Самый спелый отрасль.

Сначала жене надел намордник, чтобы в свинарник зашла. Потом уговорил родственников – Ахмеда с Махмудом. Пригласил с гор Али-Бабу с разбойниками. Выгоднее, мол, чем резать неверных, и своя голова без папахи не останется.

Вторая жена у меня русская. Ибрагим, говорит она, сделай так, чтобы мусульмане ели свинину. Пьют они давно, как свиньи, особенно твои Ахмед с Махмудом. Прибыль удвоишь.

Начал с лекции «Почему французы едят жаб, а китайцы все, что движется?» Удивились: это ж надо – жаб. Свинья против жабы – молодой барашек. Попробовали, и, Аллах Акбар, затрещали щеки от сала и шашлыка. Больше стало денег, и я третью жену взял – тоже русскую. Строгая. Сам побаиваюсь ее. Предложила способ борьбы с пьянством, от которого у меня сначала волос дыбом встал. Надо, говорит, пьяниц к свиньям в клетки сажать – от коньяка отказываться будут.

Для пробы, затолкал к свиноматке Ахмеда и Махмуда. Им так понравилось у нее – не хотят выходить. Жена сразу внесла поправку: перевести их к борову-производителю.

Теперь на ферме пьют только кумыс, приготовленный из молока свиноматок. Некоторые похрюкивать стали, зато голова всегда ясная.