Разумеется, от своего вынужденного вранья Валентине было неимоверно тяжело. Да ещё видеть постоянно молчаливо спрашивающие глаза Юли: «Когда ты меня возьмёшь к себе?» Но как ей объяснишь, что из-за ужасного характера своего мужа она просто не видела иного выхода. Однако «ремонт» всё продолжался, всё тянулся, и со временем Юле надоело о нём думать, и она перестала вообще им интересоваться. И через месяц ей уже казалось, будто она никогда не была у Валентины. Это был просто сон. И визиты сестры, как прежде, уже перестали её радовать. Да и подружки иногда назойливо интересовались: почему сестра больше её не берёт на выходные? Юля терялась, а потом, в оправдание Вали, поясняла всем, что дом, в котором живёт сестра, поставлен на ремонт. Правда, о Семёне она промолчала. А то гадкое впечатление, которое когда-то он производил, спустя время выветрилось, отныне для неё его словно не существовало.

Юле только оставалось довольствоваться прогулками с Валентиной по городу и принимать её угощения, а иногда и подарки. В свои семейные проблемы Туземцева, разумеется, посвятила Тамару Игнатьевну, которая, впрочем, предполагала, что ей будет нелегко договориться с мужем, чтобы принять Юлю к себе. И восприняла это с должным пониманием. Но и огорчилась, что девочка уже надеялась обрести приют у сестры. Хотя со слов последней она знала, что воспитаннице было бы жалко покидать детдом. И Пустовалова осталась весьма довольна, что в отношении детдома Юля вела себя так патриотично, а значит, верна и ей, директору…

Что таить греха, Валентине казалось, что если вдруг ей удастся уговорить мужа принять сестру на воспитание в семью, она возьмёт на себя всю полноту ответственности. Ко всему прочему, как раз в тот год Юля пошла в школу. С ней надо было усиленно заниматься, а тут своей дочке требовалось внимания ещё больше, чем ей. Словом, этим самым под давлением противоречивых обстоятельств она как бы оправдала свои неисполненные благие намерения. Потом стала привыкать к тому, что Семён был категорически против принятия сироты в семью. Да и тесное, неблагоустроенное жильё тоже не позволяло. Хорошо хоть одно то, что теперь Юля знала о существовании сестры…

Без особых изменений для неё миновало ещё два года. За это время она заметно повзрослела и уже училась в четвёртом классе. Из некогда прежней худенькой девочки превращалась в крепкого подростка. Словом, Юля на глазах дивно хорошела. Всё это время она училась играть на пианино под руководством директора, которая много сил отдавала эстетическому воспитанию детей.

Одно время по разным причинам Валентина не навещала Юлю, которая так сильно обиделась на сестру, что стала ото всех замыкаться; не могла же она всем объяснить, что из-за своего вредного мужа сестра, похоже, уже решила забыть о её существовании. И только одна директорша догадывалась об истинных причинах переживаний Юли и всячески старалась отвлекать девочку от тяготивших её дум. Хотя на все её расспросы та натянуто улыбалась или отвечала, что никак не научится играть на пианино так же, как это превосходно получается у директора, что Юле, между прочим, тоже немало досаждало.

Тамара Игнатьевна, конечно, девочку успокаивала и говорила, что при её огромном старании она обязательно овладеет инструментом, так как для этого надо много учиться, но директор не могла всё знать об особенностях детской психологии и всего того, что происходило в семье сестры. Спустя какое-то время всё-таки Валентина была вынуждена признаться Юле, из-за чего она не могла брать её к себе в гости, во что девочка, однако, верила с трудом. Ко всему прочему, у Юли рано стала проявляться гордость, и она уже хорошо понимала, что сестре она вовсе не нужна и перестала проситься в гости. И перед детдомовцами охлаждение сестры к ней оправдывала тем, что у Валентины полно своих проблем: пусть живёт, как знает. А с Семёном из-за неё, Юли, ей нечего ругаться. Правда, эти слова она добавляла уже про себя, адресуя их, конечно, сестре…