Ахиллес фон Ромберг смотрел на него со сдержанным любопытством. Видимо, не так часто к бывшему российскому поэту, который после окончания войны переехал в Загреб, захаживали почитатели его таланта.

– Да вы пейте кофе. Взрослый человек и читаете стихи… забавно. Вы ведь военный? Чего вы все-таки хотите? Книжки стихов я вам дать не могу – в последнее время меня не издают, а старые стихи я уже всем раздал.

– Хотел спросить у вас совета. Правильно ли я поступил, что приехал в Загреб, а не, скажем, в Белград? Или в Дубровник?

Фон Ромберг поджал тонкие губы.

– И да, и нет. – В ответ на непонимающий взгляд Бестужева он взмахнул рукой. – Спору нет, раньше Белград был хорош. Он и сейчас хорош. Но русских там стало слишком много. С одной стороны, это тоже хорошо – открылись русские школы, приходы русских церквей, курсы в военных училищах, куда набирают одних русских и где преподают тоже русские. Русские рестораны, русские картинные галереи, русские издательства, русские хоры и ансамбли… Но, с другой стороны, в этом море русскости можно потеряться. Все вакантные места давно заняты, на каждого нового приехавшего косятся… если не с открытой неприязнью, то уж во всяком случае без какой-либо симпатии. В Загребе же посвободней – ведь русских здесь гораздо меньше, к ним еще не привыкли, так что шансов устроиться тут больше. Но и Загреб – не Белград. Он все-таки гораздо меньше. Да и ценят здесь, между нами говоря, не русских, а немцев и австрийцев – по старой памяти. Все-таки Хорватия так долго входила в империю Габсбургов, ориентировалась на Вену, а сам Загреб и в Австрии, и в Германии до сих пор по старой памяти кличут Аграмом. Так что здесь ценятся скорее люди с германской подготовкой и образованием, нежели российскими.

– Я хотел спросить вас, господин фон Ромберг… У вас ведь наверняка такие обширные связи и знакомства… столько поклонников вашего творчества – таких, как я… Словом, вы многих знаете, а эти люди знают вас. И доверяют вам. Не могли бы вы мне помочь с поиском работы? Дать какие-то рекомендации, с кем-то познакомить? Поймите, ведь я не один – у меня на руках маленькая дочь. Ее мать, моя жена, умерла от тифа, и мне надо заботиться о ней.

Лицо барона замкнулось.

– К сожалению, как я вам уже сказал, помочь я вам ничем не могу. Я пишу стихи – но их никто не печатает. И не слушает. Пишу, можно сказать, для себя. Мало с кем общаюсь. Так что извините…

Высокий и худой генерал Александр Адлерберг укоризненно покачал головой, разглаживая свои широкие усы:

– Удивляюсь я вам, Владимир Михайлович. Офицер, сын офицера, столько боев прошли, на стольких фронтах побывали. Чего это вас потянуло к поэту? Или сами изволите стишками баловаться?

Бестужев чуть поежился.

– А кто из нас ими не баловался в молодости? Просто решил, что у фон Ромберга должны быть хорошие знакомства, связи. Я помнил, как был на его поэтическом вечере в Санкт-Петербурге, на Литейном проспекте, на который невозможно было достать лишнего билета. Люди стояли даже в проходах: и совсем молодые, как я, и пожилые, и среднего возраста и всяких званий. Вот я и думал, что и здесь у фон Ромберга что-то осталось от былой славы и связей.

Бывший командир 148-го пехотного Каспийского полка поморщился:

– Все это осталось в прошлом. В той самой прошлой России, которую мы профукали. В том числе из-за этих самых стишков. Не понимаете? Да чего тут непонятного. Болтали, говорили, сыпали словами – красивыми, воздушными, стихи декламировали. Соревновались, кто лучше всех скажет – Бальмонт, Брюсов, Мережковский, Гиппиус, Тэффи, Блок, Ивановы с разными именами. Андрей Белый, который и вовсе не белым оказался, а каким-то Бугаевым. А надо было не болтать, а страну поднимать: строить дороги, порты, заводы. Все, что делают в нормальных странах, где обходятся без этой поэтической болтовни. А сейчас что – превратились в какие-то обломки, выброшенные из жизни на чужие берега, в невесть кого. Об этом, кстати, этот Бугаев-Белый лучше всех сказал: