Андрей Шаманов отвечал на взгляды Богданы доброй, нежной улыбкой… Он колебался, он был растерян. Богдана ослепила его своей женственностью, своей неповторимой русской красотой. Но Андрей не вспыхнул бешеным, диким огнем от близости обнаженного девичьего тела: душа его, с рубцами и старыми ранами, была настороженной.

Югана, входя в избу, плохо прикрыла дверь, и от порыва ветра дверь с силой ударилась о стену. С полки упали кастрюля и большой медный таз.

Богдана, словно опомнившись, застегнула на кнопки легкую ситцевую кофточку, поправила распущенные волосы.

– Хо, огонь неба хорошо светил Шаману! – глядя на картину, сказала эвенкийка, будто не замечая смущенно опущенные глаза девушки и радостную улыбку на лице Андрея Шаманова.

Югана села на табуретку, молча достала трубку, закурила. Взгляд ее был прикован к картине.

На самодельном подсвечнике из витых корней березы, в бронзовых подстаканниках, горели семь толстых свечей из воска; свечи уже догорали и вот-вот угаснут в жирных наплывах. Это свечное «солнце» было за туго натянутой ярко-алой марлей, и на картину падал свет вишневой зари.

– Хо, теперь «Гимн Солнцу» говорит у Шамана языком неба и урмана, языком девушки, мечтающей о материнстве. На картине в глазах Богданы много тепла, на губах сок любви и жизни. Хо, грудь и живот, плечи и бедра теперь стали другими на картине, чем раньше… Сейчас на картине у Шамана тело молодой женщины поет радостью; ей не стыдно свою грудь и живот показывать утреннему солнцу и просить у него небесную огненную кровь для будущего ребенка.

– Югана, – тихо сказала Богдана чуть дрожащим от волнения голосом, – я люблю… люблю вождя племени Кедра!

Слова Богданы, обращенные к Югане, доносились до Андрея словно далекое эхо. Перед его мысленным взором была Лена. Далекая мертвая Лена не отпускала Андрея от себя даже в эти минуты: она присутствовала молчаливой тенью, сердитой молнией, громом и ветром. Последние дни он старался не думать о ней. Но это днем, а ночью Лена приходит к нему без стука и зова, целует его, ласкает и поет песни грусти. И он, как вспугнутый олень, очнувшись ото сна, еще долго видит ее перед собой, чувствует на своих губах ее губы. Днем, после таких ночных видений, Андрей надолго становился мрачным, искал уединения.

– Шаман и Богиня с Юганой завтра поедут в Кайтёс. Богиня будет женой вождя племени Кедра, – уверенно сказала старая эвенкийка.

Андрей подошел к окну, открыл створки. В комнату ворвался влажный воздух, дунул на догорающие свечи в красивом, развесистом подсвечнике из корней священной березы. Угасли восковые огарки, будто ножом срезало их трепетное пламя.

Стрела плавучего крана лениво поворачивалась из стороны в сторону, кидала ковш на баржу, груженную гравием. Хруст, поскрип стали о сыпучий камень. На грузовой пристани высилась гора привозного гравия. Гудки буксирных пароходов, мычание сирен теплоходов, стук дизелей, глухие выхлопы с дымными шапками – таким гудом, шумом встречает новый хлопотливый день обский берег поселка Медвежий Мыс.

В первой половине дня Агаша сидела за прилавком, посматривала в сторону пристани. Заметив знакомого мужчину, вышедшего из переулка от пристани, крикнула:

– Молодец-удалец Иткарушка! Откуда объявился в Медвежьем Мысе?

Иткар Князев подошел к Агаше, приветливо поздоровался. Смотрели они друг другу в глаза и понимающе хитровато улыбались.

– А я ведь, Иткарушка, тебя заметила, когда ты на пристанский вокзал прошел мимо меня, не признал… Лет-то уж прошло сколь – шестнадцать, не меньше. Не доводилось все видеться на встречных дорогах. А слух был о том, что ты в больших геологах ходишь на тюменской стороне, в Сургуте аль в Нефтеюганске…