На всякий случай Лени сбавила обороты:

– Что касается музыки и театров – тут мне и сказать нечего, да вы и сами это прекрасно знаете – Берлин обескровлен, лучшие – уехали, по крайней мере, многие из них. А что касается нового немецкого искусства – живописи, которую я увидела этим летом в Мюнхене, так там вообще было всего два светлых момента – павильон «Дегенеративное искусство», с моими любимыми художниками, и «Ночь амазонок» в Нимфенбурге, где просто, по-честному, обнажили и слегка украсили женские тела, чтоб хоть мужчины порадовались.

– Лени…

– Погодите, доктор, теперь – о наболевшем. В прошлом году вы создали Германскую киноакадемию, чтобы хоть как-то восполнить кадровый дефицит режиссеров, сценаристов, технических специалистов, актеров, костюмеров и всякого творческого, управленческого и обслуживающего персонала. Но вы же сами всех когда-то вымуштровали, теперь киношники вам в рот смотрят и бегают кланяться по любому поводу! Они боятся браться за что-то стоящее! Доктор, вы загнали немецкое кино в угол и выкручиваете ему руки. Хуже обстоят дела с кино только в России!

«Бессмысленно, – подумала она, – кому я все это говорю?» Ее слова разлетались по залу и складывались в какой-то трагический речитатив – архитектурный гений Шинкеля, который когда-то выстроил это здание на Вильгельмплац, и тут был на высоте. Казалось, что вот-вот – и вступит оркестр, и ее собеседник запоет в ответ красивым высоким голосом. Но тот сидел спокойно и продолжал смотреть ей прямо в глаза.

Пришлось Лени выходить на финал самостоятельно.

– Вы постоянно говорите, что через два года студии UFA[4] по технике сравняются с голливудскими. Но прорыва не будет, доктор! Шедевров не дождетесь! Или вы думаете, что «Юный гитлеровец Квекс» и «Штурмовик Бранд» – это шедевры? И вы хотите, чтобы нас за это любили!? И чтобы любовь была искренняя? Ваш киноэкспорт с треском проваливается. Мир безучастен к вашим заклинаниям, а Берлин не стал и, судя по всему, вряд ли станет блистательной культурной столицей. По крайней мере, пока вы продолжаете тут свои опыты над искусством. Должно быть либо искусство, либо политика – почаще, доктор, прислушивайтесь к фюреру!

В этот момент вошел секретарь:

– Прибыл господин Кикебуш, ожидает в приемной.

– Пусть войдет, – сказал с досадой доктор. – Лени, прошу прощения, у меня очень важный, но, надеюсь, очень короткий разговор. Пожалуйста, не уходите, мы с вами скоро продолжим. Можете даже остаться здесь, думаю, вам будет интересно.

Вошел лысеющий мужчина, коренастый, в темном костюме, без галстука, по виду – какой-то интендант-хозяйственник.

Доктор приготовился вести свою игру – сверкнул большими темными глазами, поджал губы и вдруг спросил:

– Вам известно, что фюрер лает?

Повисла зловещая пауза.

– Как… лает? – не понял Кикебуш. – Как может фюрер лаять?

– Вы, наверное, давно не бывали на больших митингах. Или, видимо, стояли рядом с трибуной. А нужно было отойти куда-нибудь подальше, в самый конец Майского поля. И тогда вместо «Хайль!» вы бы услышали собачий лай! Эхо, господин Кикебуш, эхо! И вы ведь даже не понимаете всю серьезность ситуации!

Доктор встал. На нем был хороший серый костюм в элегантную полоску, с большими и заостренными по последней моде лацканами. Только белую сорочку, как обычно, хотелось заменить на размер поменьше. Его густой голос стал звучать угрожающе:

– Массовые собрания и выступления фюрера – это не просто наши традиции, не просто дань сложившемуся ритуалу. Это – движущая сила рейха! Это – обращение в наши ряды непосвященных и необходимый глоток воздуха для старых бойцов. Это не просто – собрались и поговорили, господин Кикебуш!