Как у вас дела? Как Кириллу живется в Москве? Как самочувствие бабушки и деда? Как в школе у папы и у мамы на работе? Какая погода сейчас в Одессе?

Я вас всех люблю и скучаю по вам. Пишите, пожалуйста, много и подробно, чтобы я могла все себе представить воочию, и пришлите фотографии.

Ваша Комильфо.

P. S. Маминым родителям пока не позвонила. Я должна дозреть.

– Зоя… Зоя! ЗОЯ!

– А?

Перед моим взором возвышалась Милена, наша классная руководительница, по совместительству учительница иврита.

– Эйфо ат? – спросила она, что означало “ты где?”.

– Ани по, – ответила я, что означало “я здесь”.

– Нет, ты вовсе не здесь, моя хорошая, – заявила Милена и заглянула мне через плечо. – Что это ты все время пишешь?

– Э… ничего… переписываю слова с доски.

Я поспешно захлопнула тетрадь.

– Покажи, – потребовала Милена.

– Нет, – отказалась я и, вспомнив психологические уроки Виталия, добавила: – Это мои личные принадлежности, вам нельзя их трогать.

– На моих уроках твои личные принадлежности становятся моим достоянием, – возразила Милена.

И отобрала тетрадь.

– После урока останься в классе. Поговорим на перемене.

Я принялась ерзать и бросать отчаянные взгляды на Алену, делившую со мной парту.

– Не боись, – шепнула Алена. – Ничего она тебе не сделает, она добрая.

Училка действительно была доброй, хоть и одевалась очень строго, как какая-нибудь старуха-вдова или как религиозные женщины – всегда в длинных юбках, шароварах или в бесформенных балахонах, в которых тонула ее стройная фигура, и в клоунских башмаках. Мне хотелось выяснить у Натана Давидовича, почему она так выглядит, если на голове у нее нет ни парика, ни косынки, но я все еще на него злилась, потому что, после нашего опоздания и несмотря на перевыполненный план бычков, Тенгиз по-прежнему смотрел на меня волком.

У Милены было очень хорошее лицо и очень русское. Светлые брови и ресницы, внимательные голубые глаза, веснушчатая кожа, розовые щеки, которые краснели, когда училку захлестывали эмоции (что случалось с ней нередко), и длинная русая коса. Ей бы очень подошел кокошник вместо парика. Я долго не могла привыкнуть к ее имени, потому что подмывало назвать ее, например, Настенькой.

Милена любила обсуждать с нами всякие темы, не касавшиеся иврита, и всегда поддерживала “открытый диалог с классом”. Так что, если кто-нибудь посреди урока вдруг интересовался, почему арабы не любят евреев, зачем изучать Библию в обязательном порядке, если она тысячу лет уже не актуальна, – наверное, нас собираются силой превратить в религиозных, – или почему в Израиле Новый год празднуют осенью, она никогда не злилась за сорванный урок, а с радостью прерывала запланированное занятие и пускалась в “открытый диалог”. Когда Милена обращалась к классу, она называла нас “друзьями”.

Так что я вовсе не боялась наказания, а только ощущала страшный конфуз, как бывает, когда кто-то заходит в ванную, а ты голая. И оказалось, что нет на свете чувства неприятнее этого.

Урок все не заканчивался.

Арта опять выгнали из класса за то, что он положил ноги на стол и раскачивался на стуле. “Злая вы женщина, – с вызовом оскалился Арт. – Все изеры так делают, а нам нельзя, потому что мы, типа, гражданства не имеем, а значит, типа, бесправные?” – и хлопнул дверью. Аннабелла фыркнула и еще старательнее принялась выводить буквы справа налево в своей безупречной тетрадке с черным переплетом в разводах. Мультикообразная Вита и грудастая Юля, сидящие слева от нас, тоже принялись раскачиваться на стульях, но этого никто не заметил. София Ротару, которую в самом деле звали Соней, спросила, что такое “зона”. Натан Давидович повернулся со своей первой парты, где сидел один, посмотрел на меня, потом на Алену, потом на Соню.