Чувствуя себя трехлетним ребенком, я лепечу в ответ:

– Да. Хорошо. Ладно.

Но это как раз то, что мне сейчас нужно: слепая детская вера, что мир настолько прост и что если я не хотела сделать ничего дурного, то и вины моей ни в чем нет.

– С тобой точно все в порядке? – с нажимом спрашивает Рори. – Может, позвонить доктору Гэйли?

– Не надо! Боже, нет. Я в порядке. Доктору Гэйли не звони.

– Хорошо. Просто она нам сказала, что если ты когда-нибудь начнешь соскальзывать…

– Я не соскальзываю. – У меня вырывается глубокий вздох. – Тут дело не в этом. Со мной все в порядке, Рори. Вообще, Афину я знала не так уж и хорошо. Все нормально.

Через несколько дней, когда о новости знают уже все, я выкладываю в Твиттере длинный тред о том, что произошло. Пишу словно по шаблону, опираясь на аналогичные треды о потерях, которые с таким интересом листала раньше. Пускаю в ход фразы типа «трагический несчастный случай», «все еще не в силах осознать», «мне до сих пор не верится». В детали я не вдаюсь – это мерзко. Пишу о том, как я потрясена, и что Афина для меня значила, и как сильно мне будет ее не хватать.

Незнакомые люди продолжают писать мне, как им жаль, и что нужно беречь себя, и что я имею право чувствовать изнеможение после такой трагедии. Называют меня «хорошим человеком». Посылают объятия и наилучшие пожелания. Спрашивают, могут ли они объявить сбор средств мне на терапию (идея соблазнительная, но сказать «да» мне неловко). Кто-то даже предлагает целый месяц ежедневно привозить мне домашнюю еду. На это я не отвечаю, потому что лучше не доверять первым встречным в интернете, мало ли – а вдруг отравят?

Мой твит набирает тридцать тысяч лайков за день. Я никогда раньше не получала столько внимания в Твиттере, да еще и от признанных писателей и медийных персон с синими галочками. Наблюдая, как число моих подписчиков ежесекундно растет, я проникаюсь странным возбуждением. А затем меня пробивает чувство гадливости, примерно такое же, которое возникает, когда решаешь помастурбировать чисто со скуки, и тогда я блокирую Твиттер на всех устройствах («По состоянию душевного здоровья я вынуждена взять паузу, но благодарю всех за заботу») и даю себе зарок не заходить в Сеть по меньшей мере неделю.

Я ПРИСУТСТВУЮ НА ПОХОРОНАХ АФИНЫ, ГДЕ меня пригласила выступить ее мать. Она мне позвонила через несколько дней после происшествия. Узнав, кто звонит, я чуть не выронила телефон: меня пробил страх, что я буду подвергнута допросу или обвинена в убийстве. Она же, напротив, все время извинялась, как будто со стороны Афины умереть у меня на глазах было верхом бестактности.

Церемония проходит в корейской церкви в Роквилле, и это для меня странно: я думала, что Афина китаянка, ну да ладно. Поражает то, как мало среди присутствующих людей моего возраста. В основном здесь пожилые азиаты, вероятно друзья матери. Ни одного знакомого мне писателя, ни кого-либо из колледжа. Хотя, наверное, эти похороны – просто общественное мероприятие, а настоящие знакомые Афины предпочли виртуальную службу, организованную Обществом американских писателей азиатского происхождения.

Гроб, слава богу, закрытый.

Траурные панегирики звучат в основном на китайском, и я сижу, из-за неловкости тихонько оглядываясь в поисках подсказок, где улыбаться, а где качать головой или смахивать слезу. Когда подходит моя очередь, мать Афины представляет меня как одну из самых близких подруг своей дочери.

– Джуни была там в ту ночь, когда не стало моей Афины, – сказала миссис Лю. – Она сделала все, что могла, чтобы ее спасти.

От этих слов я сразу заливаюсьза слезами. «