Серафим еще раз перечитывает пункт шесть и заменяет «утверждая», на «полагая» и читает дальше.

7. Говноядец презирает человека-раба, принимающего Эту страну и ее историю такой, какая она есть, видя в нем существо, лишенное подлинно двойной совести, то есть говно в наивысшем своем проявлении.

8. Между говноядцами с одной стороны и Этим государством и его рабами с другой идет постоянная война, но, обвиняя противоположную сторону в насилии в отношении себя, говноядец должен быть готов с непоколебимой уверенностью применить его против своих противников, как только представится такая возможность. Потому что – это другое.

Серафим выходит на Театральной и, прислонившись к стене, ставит после «война» точку. Меняет регистр в «но», добавляет запятые в деепричастном обороте, сохраняет изменения и переходит на Охотный ряд, где, войдя в вагон, продолжает чтение-редактуру, мельком отметив, что райдеров почти нет в метро. То ли все, кто хотел, уже прибыли, то ли они тусят преимущественно в своем районе, не перемещаясь в другой. Логику этого некогда распутывать. Своих проблем хватает.

9. Все принятые у рабов патриотически-традиционные мысли и чувства заслоняются у говноядца всепоглощающей страстью найти говно в Этой стране и обличить его. Круглосуточный поиск говна не работа, а отдых для говноядца. Только в этом поиске находит он радость и утешение.

Перечитав девятый пункт несколько раз Серафим чувствует непорядок, но пока не находит, что именно в нем не так и закрывает файл на перегоне от Лубянки до Чистых прудов. Проверяет данные по Фану. Дома. Еще не вышел. Как и ожидалось. При всей взбалмошности жизни Фан не чужд режима: раньше десяти из дома ни ногой. Здесь можно быть спокойным. Сбоев в программе за истекающий месяц не было.

Серафим выходит на Красных воротах, первый вагон из центра и сразу заходит во двор высотки. Проходит к Красноворотскому проезду и занимает место наискосок от тринадцатого подъезда, неподалеку от цветочной лавки. Точка обычная и лучше ее не выбрать. Дальше просто ждать и редактировать Катехизис, держа одним глазом подъезд под контролем.

10. Другом и любимым человеком для говноядца может быть только такой же говноядец, как и он сам. Мера любви и дружбы говноядцев измеряется исключительно количеством взаимно обнаруженного и вылитого на Эту страну говна.

Так, здесь, пожалуй, все точно. Ни убавить, ни прибавить…

Меж тем Фан поворачивается на бок. Первый шаг к тому, чтобы перестать заниматься любимым делом, валяться в постели, и наконец-таки встать. День обещает быть очень не таким, как все. Очень. Но начинается обычно. Более чем. Фан обозревает захламленную и давно не убираемую квартиру, в которой едва ли угадывается когда-то годами выстраиваемый родителями скандинавский хюгге. Ни единой ноты. Хюгге сейчас в Юрмале, в доме неподалеку от церкви князя Владимира, которую предки, до недавнего времени дремучие атеисты, на старости лет вдруг начали посещать. Выяснилось это в последний его приезд. Фан сделал вид, что ничего не заметил, а они благоразумно не пригласили его пойти на службу вместе.

Старческое.

Повторяет вслух поставленный тогда диагноз Фан и возвращается в положение лежа на спине. На потолке хлама нет, но пыль на светильнике видна невооруженным взглядом. Понятно. Не мылся с того года, как Фан стал жить один. Как и подоконники. Как и столы за пределами гостиной. Четырехкомнатная квартира давно свелась к одной комнате, где Фан и работает, и ест, и спит.

При установке оборудования Серафим быстро понял, что тратить его на всю квартиру излишне. Кухня и ванная, разумеется, не обошлись без жучков. Но в трех по документам жилых комнатах абсолютно ничего не происходит ни в духовном смысле, ни в физическом. Но и в четвертой, единственной живой, большую часть времени микрофоны писали, как и сейчас, тишину, а камеры фиксировали объект лежащим на диване. Реже спящим, чаще работающим в ноуте. Порой глубоко за полночь. Но эта часть жизни Фана отслеживалась и без вторжения в квартиру, занесенным конторскими умельцами вирусом. Отслеживалась до последней строчки. Серафиму было известно все, что так или иначе высказал Фан. Пусть даже это частная переписка или лайк под фото очередной сетевой телки, до которых, надо сказать, Фан был большой любитель. Сто с лишним подписок на губы, груди и попы неопытного сотрудника могли сбить с толку, но Серафим доверял слову, а не картинке, понимая, что в данном случае важно, что человека пишет, а не лайкает. Тем более, что писал Фан относительно много. Графоманство было его фамильной чертой. Папа, писатель-фантаст средней руки, накропал к тому дню двадцать три тома собрсоча и продолжал их множить, отбыв в Прибалтику. Правда, в отличие от отца, Фан был графоманом не по книгам, а строчкам, выдавая их ежедневно и понемногу, без попыток создать крупную форму. Да и к фантастике Фан был равнодушен, предпочитая политическую публицистику с философским уклоном, в меру злободневную и горячую. Выступая с нескольких аккаунтов, он только для рядовых своих поклонников был анонимом. Конторой он был вычислен еще до прихода в нее Серафима. Не брали Фана лишь по причине его связей, которые были до конца не ясны. Он был частью цепочки, которую шефу Серафима хотелось раскрыть максимально полно. Впрочем, понимая, что до краев ее добраться вряд ли удастся, Фана в определенный момент просто скинут, как отработавший свое балласт.