Анастасия. И кем же?

Гурышев. Феноменально одаренной.

Анастасия. Больше, чем ты?

Гурышев. Воронежское руководство по семейной жизни учит нас жен не баловать.

Анастасия. Ты какое-то руководство читал?

Гурышев. Черт знает когда Буйняковский при мне листал. Издано в Воронеже. Для местного пользования, вероятно.

Анастасия. Сегодня-то Буйняковский стоял?

Гурышев. Мы все там стояли. И ничего не выстояли. А что тут… стояние возле картин – расходование времени у нас целевое. До потепления, я считаю, ловить нечего. Стоять буду, но как тот волк, что уже не принюхивается. Охоту не заканчивает, но охотится с убеждением, что добыча нынче не про него.

Анастасия. Мы и в мороз продавали. У меня зубы от холода заныли, пока я с ним торговалась! Сколько он хотел, я не сбросила.

Гурышев. Ты «Самовар» вспомнила?

Анастасия. Да он золотым дождем над нами пролился! И название у картины не «Самовар», а «Собравшиеся у самовара крестьяне и по-свойски подсевший к ним князь Трубецкой». Князя я, кстати, писала, от его настоящего портрета отталкиваясь.

Гурышев. Картина, помню, душу радующая.

Анастасия. Чересчур лубочная для тебя.

Гурышев. Я бы, наверно, кинжал князю в руку вложил. Чай из блюдечка попивает, а в свисающей руке кинжал у него.

Анастасия. Хлебосольных крестьян резать?

Гурышев. Князь, если он не душевнобольной, к крестьянам на чай не придет.

Анастасия. Гадость. Крестьяне к нему нараспашку, а он на них наброситься и…

Гурышев. Крестьяне его топорами. Кого-то он заколет, но и ему живым не уйти.

Анастасия. Женщинам столь жестокая живопись не присуща…

Гурышев. Но у тебя бы этого и не было. Из диспозиции бы вытекало, но рисовать страшную сцену тебе бы не пришлось.

Анастасия. Простирайся мой замысел, куда ты мне говоришь, я бы и мирно сидящие фигурки написать не смогла. Потом они должны сцепиться, занесенный топор отвернувшемуся князю в череп втыкается… такой финал до начала работы меня бы отвратил. Я бы к ней не приступила. Я и без того за кисть взяться не могу, а ты замолчавшей во мне творческой птичке шею к чертям скручиваешь!

Гурышев. Ну давай князь будет у нас не чокнутым. У крестьян он появился с кинжалом, чтобы их защищать. Прознал, что крестьян собираются веселить из их избушки и ради недопущении оного кинжальный ответ приготовил. Анастасия. За противодействие постановлению о выселении князя, пусть он и князь, не помилуют.

Гурышев. Конечно, он на себя на навлекает. Но совесть приказала вступиться! Не разум безумный, а совесть, богом нам данная. Разницу надо видеть…

Анастасия. Кого-то он остановит, но если есть решение выселить, крестьянам в их избушке не жить. Все равно к ним явятся и погонят.

Гурышев. Побоятся.

Анастасия. Князя испугаются? Он, увы, в заключении. В колодках под замок этапирован.

Гурышев. Нет.

Анастасия. Скрылся князь? Под видом рыбака в Архангельск и невод тягает?

Гурышев. От деревни он не отдалился. В лесных дебрях обитается, за ситуацией зорко следя. Что происходит в деревне, из леса особо не разглядишь, но благодаря близким ему крестьянам, с ним сообщающимся, у него в деревни и глаза, и уши. Очередной исполнитель с указом о выселении к крестьянам приедет, и они весточку в лес. Исполнитель обязательность покидания избы крестьянам втолковывает, а на пороге князь-партизан. Ваша светлость, не убивайте меня, вошь государеву, не отнимайте у семьи кормильца и государства раба безропотного! Я между своими о вас разнесу и к этим крестьянам никто не сунется. Молю вас, ваша светлость, позвольте мне от дальнейших вторжений этих крестьян уберечь! Отпустите меня, ваша светлость! Не забирайте жизнь, родному православному государству смело отданную!