– Год только в мореходке отучился! Все в море рвался. Еще в детстве говорил: вот вырасту, стану капитаном, – мать парнишки определенно находилась в шоковом состоянии. Говорила без умолку, а глаза совершенно сухие. – Господи, и чего его понесло туда? Я его спрашиваю, зачем? А он: ну просто с ребятами гуляли по городу, а там – митинг. Митинг! Ну, митинг! И что? Да вы сами зайдите к нему, он вам все расскажет!

Мать мальчишки меня все подталкивала к дверям палаты, которые подпирал его угрюмый отец. Тот молчал.

– Вы уверены, что он сейчас сможет говорить?

А я уже махала рукой оператору, чтобы тот быстрее руки в ноги за нами с камерой. И тут перед нами выскочила докторица.

– Я не дам вам туда войти. Он ничего вам говорить не будет. И я ничего вам рассказывать не стану. Вы в своем уме? Его ночью только прооперировали. Парень глаза лишился. А вы тут, как крысы, все вынюхиваете…

Она шипела на нас разъяренной кошкой.

– Так пусть главврач что-нибудь скажет, – напирал Редактор, наставляя меня по телефону, – или в Минздрав позвони… Ты же в контакте…

В контакте, блин… С той провальной свадьбы мы с Осиком так и не общались.

Но я все же набрала номер Осика. Хотя стремно как-то все это было. Но знала ведь, знала, что рано или поздно придется встретиться. Хотя бы по работе. Ну если только он не рванет стремительно на повышение куда-нибудь еще. Или я не буду слишком медлить…

– Послушай, но чем наше ведомство тут может помочь?

Я так прямо представляла себе, как он, прижимая плечом трубку, копается в своих бумагах или сидит у себя за компом и, не отрываясь от дел, разговаривает со мной.

– Это сама больница решает, давать комментарии или нет.

– Да я, – говорю, – так, для очистки совести позвонила…

Фу, противно аж до дрожи самой было, что я там что-то мямлила Осику про редактора. Мол, это он настаивает, а я как бы ни при делах.

– Твоя совесть чиста, Эстер.

Мне показалось, что он усмехнулся от многозначности собственных слов.

– Извини, но у меня и правда дел по горло. Завтра международная конференция по нанотехнологиям. А тут и так все на ушах стоят.

– А-а-а, понятно, – я даже как-то обрадовалась такому завершению разговора. – Раз нано, значит нано, – попыталась даже отшутиться в ответ.

В этот момент дверь палаты, где лежал раненый парнишка, распахнулась и двое санитаров вынесли его на носилках. Странно даже как-то. Почему на носилках? А не на каталке или в кресле?

И тут я сквозь зубы цежу оператору: снимай! Он незаметно пристроился за теми медбратьями, что тащили парня. Черт, пацану всего лет шестнадцать. Это я тогда ночью, когда проползла между ног в толпе, толком и не разглядела его. Да и что там можно было разглядеть кроме залитого кровью лица.

Редактор потом всю дорогу разорялся: почему ничего не спросила у парня?

Теперь я вот уже битый час сижу и туплю дома, медитируя на голую стенку. Приспособилась колоть орехи старым Ундервудом. Кладешь их так, аккуратненько, прям под молоточки со шрифтом и хрясь по клавишам. Жрать охота-еще не то придумаешь. А «старичок» оказался крепок. Вот что значит печатная машинка!

Может, оно и немилосердное дело так с раритетным Ундервудом обращаться, но это была любовь, как говорится, с первого взгляда. Нашла я ее на помойке. Иду, как-то раз со своими мешками на мусорку- в одной руке пластик всякий тащу, тетрапак, в другой-органику. Да, блин, я сортирую мусор! Все аккуратненько раскидываю по контейнерам: желтый, синий, зеленый. Даже в подъезде у себя повесила как-то раз объяву, мол, люди добрые, не будьте, в общем, сами знаете кем, и все такое… Марк, правда, тоже, говорит, такой: ты бы в своей башке мусор сортировала. Да кто бы говорил!