Потом кровь будоражило ощущение не то власти, не то возможности вершить справедливость, потом, когда стало ясно, что никакой справедливости нет, по-прежнему бурлила кровь от увлечения погоней за очередным нарушителем. После пришло горькое разочарование, которое бывает, когда все эмоции разбиваются о холодный серый бетон. И надпись на этом бетоне гласит одно слово – « Система». В ней он не нашёл ничего из того, о чём рассказывали штатные борзописцы. Не было там кристально чистых борцов с преступностью с горящими сердцами и холодными головами, а главное с чистыми руками, не было ничего из того, о чём мечталось где-то в последних классах школы. Однажды он просто написал рапорт об отставке и после ставшей привычной до вязкости в зубах бюрократической волокиты, был, наконец, отпущен на волю.

Ещё с год он бродил по городским улицам, как слепой котёнок, у которого открылись глаза и вместо тёплого маминого бока он увидел лишь мусорный контейнер, у которого та его родила. Ванька смотрел на этот мир удивлёнными глазами, перебивался случайными заработками, но всерьёз ничего не искал, будто готовил себя к чему-то важному.

***

Встречались председатель ЛИТО и бывший оперативник ещё раза четыре или пять, а может чуть больше. Аморалов с трудом переносил своего новообретённого однокашника, который всегда вырастал, будто из-под земли в самый неподходящий момент. О литературе говорили мало, всё больше за жизнь и с каждым приходом этого голодранца, коим Анехамов виделся Петру Петровичу, он начинал ощущать свою пустоту и бесталанность, потому что всё, что говорил Ваня было той правдой, которую Пётр Петрович не то что прятал между строк… её и близко не было на чистых, вылизанных страничках одобренных свыше стихов. А Ваньку несло. Он говорил обо всём, читал запоем всех тех авторов, которых не мог прочесть за годы службы. Теперь за коньяком он засыпал глубокой ночью над очередной книгой. Просыпался после полудня следующего дня, брёл в ЛИТО, – поправить здоровье – чем вызывал возмущение Петра. Вскоре Ваньку знали все члены этого клуба желающих стать такими же казёнными писателями, такими же как предводитель. И бывшего опера довольно быстро произвели в негласные лидеры, потому Аморалов уже стал подумывать как бы избавиться от этого харизматичного алкоголика, пока не представился случай.

Как-то раз к нему на чай заглянула молодая поэтесса, которая своим одним своим появлением всколыхнула в Петре Петровича давно забытые чувства. Влюблённый в это признанное Высшим светом очарование, он расцветал за своим письменным столом как тюльпан по весне. Стоит ли говорить, что когда раздался вежливый стук в дверь, он крайне возмущённо выкрикнул: « Нельзя! Занят!» Но вежливо Иван, а это был именно он, только стучал. Несмотря на рявканье председателя, он открыл дверь, ввалился в кабинет и прямым ходом направился к полке с бокалами.

Случайное свидание с противоположным полом окончилось, не успев начаться. Горячие речи и напор Ивана моментально переключили внимание дамы на новоприбывшего.

– Мадам, Вы знаете он пишет такие приторные стишки про берёзки, что может случится заворот кишок. А хотите я Вам сейчас расскажу, как задерживал… – тут Ваня затаил дыхание и прошептал что-то покрасневшей поэтессе на ухо да так, что она вся вспыхнула.

Когда же Вано в обычной своей манере подтолкнул Петру бокал и как нерадивому официанту небрежно бросил короткое «Налей!», Пётр Петрович выпрямился, расправил пузо над брючным ремнём, прошествовал к двери и коротко сказал: « Уходи!» Это не помогло. Ваньку такими вещами не проймёшь. Он просидел ещё с полчаса, окончательно превратив предводителя ЛИТО в старого потрёпанного написателя патриотических виршей, коим тот являлся на самом деле. Напоследок, он расщедрился и продиктовал поэтессе свой номер телефона, который редко кому выдавал.